Те, кто путешествовал в те времена из Тивертона в Орский приход, знают, что дорога между ними была долгой и трудной, за исключением той поры, когда наступали холода и болота замерзали. Но зима в том году выдалась теплая, и дорога с трудом угадывалась из-за глубокой грязи и ухабов, наполненных водой.
В Далвертоне я пообедал так, что и теперь, много лет спустя, у меня разыгрывается аппетит при одном лишь упоминании о далвертонском обеде. Мои одноклассники, отпрыски богатых семейств, частенько рассказывали мне о пироге с наперченной бараниной, и у меня от их рассказов только слюнки текли. А нынче, поди ж ты, Джон Фрай, едва ступив на порог гостиницы, зычным голосом, каким он созывал эксмурских овечек, потребовал:
— Пирог с наперченной бараниной для двух путешественников, да поживее, — чтоб через пять минут было готово!
Никто, конечно, не подал ему волшебного пирога ни через пять, ни через десять, ни даже через двадцать минут, но когда пирог, наконец, поставили посреди стола, дух от него шел такой, что я мысленно возблагодарил Бога за то, что в желудке у меня было довольно места для этакой благодати.
Когда обед закончился, а Пегги и Смайлер наелись и напились досыта, я, будучи любителем воды и мыла, отправился к водокачке, стоявшей посреди двора. Джон Фрай тоже было поплелся за мной, но поскольку он мылся только по воскресеньям, он не решился покинуть пределы гостиницы и замер при входе, опершись о дверной косяк.
В это время во двор вышла горничная со стаканом в руке. Приподняв платье, она направилась к водокачке, где плескался я, щедро обливая голову, плечи, руки и грудь. Увидев меня без рубашки, горничная сказала:
— Подойди ко мне, славный мальчуган. Какие у тебя голубые глаза, какая белая кожа — прямо как снег. Но какой-то злодей наставил тебе синяков. Как, должно быть, тебе сейчас больно!
Все время, пока она говорила, она мягко касалась моей груди тонкими загорелыми пальцами, а я по ее манерам и акценту понял, что она иностранка. Стоя перед ней, я несколько переборол свое смущение, рассудив, что по-английски я говорю все же лучше, чем она. Мне очень хотелось набросить на себя куртку, но я не знал, как бы это сделать поделикатнее, чтобы не предстать в глазах женщины грубым невежей.
— Извините, сударыня, мне нужно идти,— сказал я.— Джон Фрай ждет меня в дверях гостиницы. Вечером мы должны быть дома.
— Да-да, конечно, поезжай, милый. Скоро я, кажется, последую за тобой. Но скажи, дорогой, далеко ли отсюда до Уош... Уош...
— До Уотчетта, сударыня,— подсказал я.— Дорога туда долгая, очень долгая и такая же плохая, как до нашего Орского прихода.
- А, так вот где ты живешь, малыш. В один прекрасный день я приеду навестить тебя. А сейчас, пожалуйста, покачай воды, чистой воды для баронессы.
Я с готовностью исполнил ее просьбу, но она, однако, раз пятнадцать вылила на землю, пока, наконец, не сочла, что шестнадцатый стакан — это как раз то, что нужно, Затем она попрощалась со мной и напоследок захотела поцеловать меня, но мне всегда было неловко от таких нежностей и потому, проскользнув под ручкой водокачки, я тут же удрал в гостиницу.
Перед тем, как покинуть «Белую Лошадь», я сбегал в город и купил сладостей для моей сестренки Анни. Вскоре мы вновь оседлали лошадей и поскакали по дороге, которая, проходя через весь Далвертон, тянулась на север. Пегги и Смайлер бодро поднимались в гору, и было видно, что после хорошей порции бобов им теперь никакая дорога не страшна.
Внезапно, свернув за угол, мы увидели большую роскошную карету, которую катили в гору шестеро лошадей. Джон Фрай, очутившись позади кареты, живо стянул с себя шляпу, а меня настолько заворожил, вид чудо-кареты, что лошадку свою я остановил, но шапку, по примеру Джона, так и не снял.
На переднем сидении кареты, окно которой было полуоткрыто, сидела та самая горничная-иностранка, что пытались поцеловать меня у водокачки. Рядом с ней сидела маленькая темноволосая девочка необыкновенной красоты. Ни заднем сидении кареты сидела стройная дама, одетая очень тепло, и платье на ней было какого-то весьма приятного и нежного тона. Около нее вертелся живой, непоседливый мальчуган двух — трех лет, с любопытством глазевший на все и вся. Сейчас, например, увидев пони, мою маленькую Пегги, он проявил к ней такой интерес, что заставил даже леди, свою мать,— если она была ему матерью,— обратить внимание на пони и на меня.
Я невольно снял шляпу перед прекрасной дамой, а она, прижав ладонь к губам, послала мне воздушный поцелуй. Другая женщина, горничная любезной дамы, занятая девочкой, повернулась, чтобы посмотреть, кого это приветствует ее госпожа. Горничная взглянула мне прямо в лицо, и я уже хотел было снять шляпу и перед ней, но, странное дело, взглянула она так, словно не только не видела меня прежде, но и вовсе не желала видеть впредь. Должно быть, ее обидело то, что тогда, у водокачки, я не позволил ей лишний раз приласкать себя. Я пожал плечами, послал Пегги в галоп и скоро догнал Джона Фрая.