Я стал расспрашивать его о ехавших в карете и о том, как могло случиться, что мы не заметили, когда эти люди покинули гостиницу. Но Джон был не Бог весть какой краснобай, — разговорить его можно лишь после галлона сидра, — и поэтому в ответ он лишь буркнул что-то насчет «проклятых папистов»[6], присовокупив, что знать их не знает и никаких дел иметь с ними не хочет. Я же про себя подумал, что вовремя догадался сбегать в город за сладостями для Анни, потому что при виде такого богатого выезда шестерней немудрено было позабыть вообще обо всем на свете.
Карета скрылась из виду. Мы свернули на узкую тропку и должны были смотреть в оба, чтобы не сбиться с пути, потому что дорога становилась все хуже и хуже, пока не пропала совсем. Мы с трудом продвигались вперед, не зная, сможем ли вообще добраться до дома.
На вересковую пустошь опустился плотный туман. Сколько себя помню, такого густого тумана прежде я никогда не видывал. И ни звука, ни ветерка вокруг. Мертвая тишина... Вскоре стало совсем темно. Мы уже не видели ничего, кроме холок наших лошадей, да еще землю (можно было разглядеть кое-где, потому что в тех местах, где задержалась вода, земля была чуть светлее окружающего мрака. Джон Фрай дремал в седле, и я видел сквозь туман, как покачивалась на ходу его воскресная шляпа.
— Где это мы сейчас? — спросил он, внезапно проснувшись. — Мы должны были проехать мимо старого ясеня, Джен. Ты его не заметил по дороге?
— Нет, Джон,— ответил я,— не видел я никакого старого ясеня. Я вообще ничего не видел.
— Может, слышал чего?
— Ничего, кроме твоего храпа.
— Да, большого же ты дурака свалял, Джен, да и я ничем не лучше,— заметил Джон Фрай.— Однако тихо, паренек, тихо, тебе говорю. А теперь слышишь?
Мы остановили лошадей и прислушались, приставив ладони к ушам. Вначале мы не слышали ничего, кроме тяжелого дыхания лошадей и тихих звуков одинокой ночи, внимая которым хотелось ни о чем не думать и ни о чем не знать. Затем раздался негромкий звон, глухой и печальный, и я коснулся рукой Джона Фрая, чтобы лишний раз убедиться и том, что я не затерян в этой ночи и что рядом со мной, не отставая и не забегая вперед ни на шаг, следует живое человеческое существо.
В тумане показалась виселица. На ней, чуть покачиваясь, висел мертвец, закованный в цепи.
— Это что, Джон, кого-то из Дунов вздернули? — спросил я.
- Типун тебе на язык, Джен! Никогда не говори такого про Дунов. «Дунов вздернули!» Экий ты, прости Господи!
- Нo кто же он, этот, который в цепях? — спросил я.
- Он жил на той стороне вересковой пустоши, а овец крал на этой. Рыжий Джем Ханнафорд, так его звали. Впрочем, эта история — не нашего ума дело.
Мы приблизились к подножью виселицы, от которого в разные стороны расходились четыре дороги. Выехав на перекресток, мы теперь точно знали, где находимся. Джон весело понукал Смайлера: он был рад, что выбрался на дорогу, ведущую к дому. А у меня все не выходил из головы Рыжий Джем, и мне захотелось побольше узнать о нем, о его жене и детях, если они у него вообще были. Но Джон больше не желал говорить об этом.
— Придержи язык, паренек,— грубо оборвал он меня. — Сейчас мы невдалеке от Тропы Дунов, в двух милях от холма Данкери-Бикон, самого высокого места во всем Эксмуре [7]. Ежели случится, что Дуны рыщут где-нибудь поблизости, нам с тобою придется изрядно поползать на собственных брюхах.
Он говорил о Дунах — кровавых Дунах из Бёджворти [8], грозе двух графств, Девоншира и Сомерсетшира, — разбойниках, изменниках и убийцах. Меня прямо затрясло в седле, когда я снова услышал, как звенят цепи на мертвом разбойнике позади нас, и представил себе, как живые разбойники подстерегают нас впереди.
— Но послушай, Джон,— прошептал я, — неужели Дуны заметят нас в таком тумане?
— Господь еще не создал такого тумана, что застил бы их бесстыжие глазищи. А вот и долина.
Я хотел было пересечь Тропу Дунов на полном скаку, но Джон остановил меня:
— Не горячись, паренек, если хочешь свидеться с матерью.
«Странно,— подумал я,— почему он вспомнил о матери и не упомянул об отце?»