Не знаю, сможешь ли ты когда-то это прочитать.
Прошло уже несколько дней, тебя всё нет, и я никогда, наверно, не смогу себя простить за то, что тебя не остановила. С другой стороны, не знаю, где ты сейчас, что с тобой, может, всё не так плохо, как думала в начале. Весь вечер и потом полдня всё ревела, как дура. Потом успокоилась и просто стала жить дальше.
У меня всё хорошо. Систему я все-таки переписала, начальник в восторге. Хотел гнать всех программистов в шею, но я остановила, сказала, что помощь не помешает. У меня есть тайное желание научить парочку людей централизации. Не решила пока. Выплатил мне гигантскую премию, говорит, что мы завоюем рынок. Может, и завоюют. Только не знаю, со мной или без меня.
Собираюсь завтра ехать в Москву к одному профессору, повезу остатки твоего лекарства. Пусть сделают доступным для всех. Надеюсь, сумеют разобраться и воспроизвести.
Говорила по телефону, вроде убедила проверить. Про тебя не рассказывала, сказала, что источник назвать не могу. Посмотрим.
Лопер носится по улице за кошками. Уж не знаю, что там у него с ними выйдет, но активности можно только позавидовать. Дерётся с котами, прыгает с дерева на дерево и вызывает у старушек подозрительное любопытство. Я пока отбалтываюсь тем, что это редкая порода, из Австралии привезли.
Что ещё? Бриллиант решила не продавать. Пусть лежит на память. Он красиво переливается и сверкает на солнышке. Денег мне хватает, а так будет что-то напоминать о тебе. Не зря же говорят, что бриллианты – навсегда.
Вчера вечером вышла на балкон и смотрела небо. Только сейчас начала понимать, что ты имел виду. Тучи хмурились, шевелились, что-то пытались сказать. И во всём этом был какой-то смысл, но никто на свете не мог бы точно сказать, какой.
Мне хочется теперь заняться чем-то серьёзным. Может, наукой. Чтобы централизация не пропала зря. Наверняка смогу. Возможно, научусь строить такие же аппараты, как ты, переправлюсь на Моуди и буду тебя искать.
Я вчера снова произнесла ключ, но просто закрыла глаза и стала думать о тебе. И мне открылось нечто, что я не могу выразить словами. То ли мысль, то ли образ. И я поняла, что ты есть, ты по-прежнему существуешь и никуда не пропал. Не может же ни одна флуктуация исчезнуть бесследно, если она уже породила во Вселенной столько изменений.
А значит, ты и сейчас находишься где-то – то ли в виде души, то ли в виде идеи, то ли во множестве крошечных частиц, рассеянных по Вселенной, а может быть, и просто сидишь на Моуди, пытаясь починить сломавшуюся аппаратуру. Это неважно. Ты есть и всегда будешь.
И, возможно, мы ещё встретимся.
Я верю. Я жду.
Аня.
Ноябрь – декабрь 2008
Мытищи
Orbis
Ветер дул навстречу, барабаня по лицу градом колючих снежинок. Они вылетали из тьмы, словно из ниоткуда, отскакивали от кожи и продолжали свой путь в никуда, подхваченные яростным потоком воздуха. Чурдомыжский согнулся, вжался в шубу, пытался укутаться в шарф, но от ветра решительно невозможно было спрятаться.
Его путь лежал меж толстых волнистых сугробов к высокому, торжественному парадному нелепого и тяжеловесного особняка средних размеров, который выделялся среди ряда подобных разве что своей аляповатостью. Его явно много раз достраивали, надстраивали и перестраивали, не желая оставлять в покое его измотанную каменную душу. Одно окно казалось больше других, водосточные трубы, сейчас обмёрзшие льдом, были разного калибра и фасона, а фасад, оштукатуренный не полностью и кое-как, являл свету потёртые, с зазубринами и выщербинами строительные камни.
Чурдомыжский вскарабкался по обледеневшим ступеням к массивной двери, на которой несколько сиротливо смотрелась крохотная табличка «Орбис. Литературный клуб», и нажал медную, отполированную многочисленными пальцами кнопку звонка.
Через минуту дверь шевельнулась, выглянул в щёлку сухонький старичок в пенсне. Узнал.
– Евгений Юльевич? Прошу.
Дверь растворилась пошире, пропуская Чурдомыжского внутрь.
– Здравствуй, Ефим. Все уже собрались?
В прихожей было натоплено, парко. Чурдомыжский тут же скинул с плеч тяжёлую, пышную шубу, дохнувшую холодом на принявшего её дворецкого.
– Почитай, все, – ответил Ефим. – Акромя, по обыкновению, господина Хорошева.
Пристраивая шубу и шапку в гардеробчик побоку, он покачал головой и изрёк:
– А погодка-то какая, позволю заметить! Это что же творится-то! Светопреставление. А ведь, почитай, апрель.
– Да уж, дружочек, – согласился Чурдомыжский. – Погода малоприятная. Не принесёте ли мне чайку?
– Сию минуту, – поклонился Ефим и поспешил удалиться.