А внизу, у почтовых ящиков, его внимание привлекла кучка сваленных в углу вещей. Люди иногда выносили сюда то, что им было не нужно, но ещё могло кому-то пригодиться.
– Надо же, – сказал он, взяв в руки верхнюю книгу из стопки. – «Муми-тролль и комета». Прямо как у меня в детстве.
Он полистал страницы и нашел на полях звёздочку, нарисованную карандашом. Точно такую же, как давным-давно нарисовал он. Его руки дрожали. Он потянул за рукав детской курточки, очень похожей на ту, что носил в детстве, и его взгляду открылся ещё один предмет.
– Самосвал, – сказал он. – Мой самосвал. Но как же это… Его же Пашка Метёлкин разломал на кусочки.
Сейчас самосвал казался совсем крошечным, ненастоящим. Лёвкин взял его в руки, провёл пальцем по рёбрышкам решётки радиатора… Самосвал вдруг закрутил колёсами в его руках, зашевелил железным, крашенным оранжевой краской, кузовом, и заговорил. Голос, отчётливый, тоненький, как у лилипута, доносился откуда-то из кабины:
– Эх, Лёвкин, Лёвкин, – сказал самосвал. – Ну какой же ты лопух! Разве можно пропустить через мозг ток в двадцать ампер и остаться в живых? Ты умер, Лёвкин…
– Так я же предохранялся, – пробормотал Лёвкин и проснулся в холодном поту, в полной темноте, в своей постели.
Жена рядом зашевелилась.
– Это с кем ты там предохранялся? – промямлила она сонно.
– С Татьяной Петровной, – ответил почему-то Лёвкин и сел.
Сердце колотилось часто. Сон понемногу отступал, но впечатление нереальности, абсурдности всё ещё охватывало его. И ещё мешало ведро, которое он держал под одеялом – уже пустое, но всё ещё вонючее.
– Чёрт, зачем я его сюда, – пробормотал Лёвкин.
Он встал, отнёс ведро на кухню, попил водички и немного успокоился.
– Проклятый Круглов, – процедил он сквозь зубы. – В следующий раз пришибу.
От руки пахло тухлой капустой. Лёвкин прошёл в ванную, пустил воду, бросил взгляд в зеркало и застыл.
Лицо было свежим, бодрым и начисто лишённым морщин. Он улыбнулся. На месте были все зубы. Живот чувствовал себя хорошо. Позвоночник казался гибким, словно резина. И ещё…
Лёвкину вдруг захотелось вернуться к жене, в постель. Он так мало внимания уделял ей последние десять лет. А ведь когда-то, давно, у них был настоящий роман, очень страстный, безумный… Наверно, не всё ещё потеряно?
Он тщательно вымыл руки с мылом и бодро направился в спальню.
Июль 2016
Зубик
1
Друзей у меня не было никогда. Почему – не знаю. Вернее, нет – знаю, только этого парой слов не объяснишь.
Семья моя со среднестатистической точки зрения выглядела вполне благополучной. Оба родителя имелись в наличии, работали, на учёте в диспансерах не состояли. Отдельная небольшая квартирка на окраине Москвы в то время считалась пределом мечтаний советского человека. Я учился в школе, перебиваясь с тройки на четверку, что давало мне возможность, с одной стороны, не оставаться на второй год, а с другой – не выглядеть в глазах ровесников «ботаником» со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Мой отец был простым токарем, однако любил классическую музыку, не курил, пил довольно редко, интересовался международными событиями и совершенно не умел материться. Большую часть свободного времени дома он проводил на крохотной табуреточке в углу, скрывшись за очередным номером «Известий». Возможно, поэтому я с трудом могу вспомнить его лицо.
Мама моя, учительница, напротив, владела искусством нецензурной брани в совершенстве, что в сочетании с невыносимо писклявым тембром голоса производило на её учеников эффект ударной волны, заставляя пригибаться к партам, краснеть и сворачивать уши в тоненькие трубочки. К моему счастью, преподавала она в другой школе, хотя своей порции чудесных звуков мне доставало и дома.
Хуже всего было, когда отец приходил домой позже обычного или слегка нетрезв. Даже я, взрослый уже мужик, не смог бы сейчас повторить тот поток отборной брани, что обрушивала на него моя хрупкая мама, грозно поблёскивая подслеповатыми глазками за стёклами огромных очков. Сначала поминались все родственники по отцовской линии – бездельники, ловеласы и алкаши, потом последний забитый в квартире гвоздь, а потом, в ответ на жалкие оправдания отца, что, дескать, у коллеги отмечали день рождения, ещё и всю тяжёлую промышленность, которая нормальный пылесос произвести не может, зато является уютным прибежищем всех сук, кобелей и козлов. Отец пытался целовать маме ручки, за что получал скрученным полотенцем по губам, и отползал, всхлипывая, в свой угол.
Впрочем, врать не буду, происходило такое не часто. Отец, вышколенный долгими годами совместной жизни с мамой, обычно был тише воды, ниже травы, и расслабляться себе не позволял. Голос его я слышал чаще ночью, чем днем. Уж не знаю, чем это было вызвано – скрытой болезнью, кошмарами или воспоминаниями – но практически каждую ночь во сне отец начинал бормотать, стонать и издавать протяжные жутковатые завывания, от которых я зарывался в одеяло с головой и старался погрузиться в себя, считая овечек. Мать использовала другое средство – огромные затычки из ваты, торчащие из обоих её ушей. Впрочем, и спала она, в отличие от нас с отцом, на кухне, на небольшом кривеньком фанерном диванчике, с которого грустно свисали её синюшные костлявые ноги.