Галя приникла к Домкратовой груди.
– А как там, в Москве? – спросила она. – Так ли, как у нас?
– Не знаю, – ответил Домкрат. – Поглядим. Садись.
Галя, подобрав юбку, забралась на заднее сиденьице, и поставила ноги на педали.
– Так странно, – вдруг сказала она. – А куда Белка-то делась? Вроде тело только что здесь лежало.
– Не знаю, – сказал Домкрат. – Может, на чебуреки кто утащил. Какая нам-то теперь разница? Ехать нам позволено, мы с тобой вместе – что ещё нужно?
Он занял своё место, вцепился в руль и приналёг на педали. Экипаж, потихоньку разгоняясь, покатил в сторону тракта.
А Пахотнюк, воодушевленно размахивая руками, всё говорил:
– Изведём всех уродов комнатных! Перережем иродов белокаменных! Всех тормозов перестройки – к ногтю и проглотим целиком! Рукоприкладство с собой не возьмем в геенну огненную! А если кто захочет нашу раку попрать – от раки и погибнет!
Его глаза лучились ярким светом, и люди на площади, как никогда, внимали его словам.
Даже Галя с Домкратом, отъехавшие к тому времени уже на значительное расстояние, слышали гром несмолкающих, бурных аплодисментов.
2002, Солнечногорск;
2007, Сходня
Солдат
Сам не знаю, почему я заговорил с ним. После боя, когда ты буквально вываливаешься из потрёпанного транспорта, уставший, размякший и довольный тем, что сегодня остался цел, сначала ты озадачен кучей мелких, но важных дел: сдача оружия, обеззараживание, вечерняя поверка. Потом, в казарме, ты делаешь то, что сам давно хотел – снимаешь ненужные части доспехов, идёшь в туалет и в душ, вытряхиваешь из шлема и ботинок набившийся туда песок, пепел, а иногда листья, в зависимости от того, где идёт миссия, смазываешь надоевшие своим скрипом части механизмов, чинишь мелочи, из-за которых не стоит беспокоить техников, и так загруженных работой. Затем ужин, чтобы успокоить давно требующий своего желудок. И вот наступает момент, когда всё важное вроде бы сделано, во рту у тебя кисловатый чи-чи, единственный официально разрешённый в наших войсках наркотик, и ты сидишь на краю кровати, глядя в никуда и ни о чём особенном не думая, и тебя тянет выплеснуть накопившееся в тебе раздражение, или скуку, или просто новые впечатления от увиденного за день. Видимо, как раз в такую минуту мне подвернулся проходящий мимо Вик, так что я от нечего делать спросил, как у него дела.
Он резко повернул ко мне свою блестящую голову, прикрытую сверху тяжёлым, исцарапанным со всех сторон шлемом, прочитал на моей груди табличку с именем и уточнил:
– Так значит, Билли, тебя интересует, как у меня дела? Ты это спросил просто потому, что я проходил мимо, а тебе надо было что-то сказать? Или тебе действительно хочется знать, Билли, мать твою, Лумис, как у меня дела?
Я ответил, что да, конечно, мне интересно, как у него дела, хотя на самом деле мне было глубоко наплевать. Тогда его громадная фигура опустилась на табуретку возле моей койки, при каждом движении издавая жужжание сервомоторов, и он заговорил:
– Ну что же, Билли Лумис, если ты и вправду хочешь знать, как у меня дела, то мне стоит, видимо, проявить к тебе уважение и попытаться ответить на этот вопрос. Но будет это непросто, поскольку, чёрт тебя дери, сначала нужно понять, кто я вообще такой и какие у меня могут быть в теперешнем положении дела. Может, ты мне и самому поможешь разобраться, как у меня дела, так что спасибо, что спросил.
Как ты видишь, у меня на экзоскелете написано, что зовут меня Виктор Буров. И табличка на груди так удобно расположена, что её можешь прочитать и ты, и любой встречный, и я сам. Только вот я сам не очень понимаю, что это значит. Имя и фамилия – это, конечно, здорово, только непонятно, что за человек за ними стоит, да и стоит ли вообще. Видишь ли, Билли, я служу в войсках уже лет десять, если судить по тем записям, что хранятся в моих микросхемах, и меня изрядно потрепало за это время. В восемь тысяч пятнадцатом мне оторвало ногу. По глупости – просто попал под гусеницу своего же танка. В семнадцатом я лишился большей части туловища, когда попытался прикрыть собой вражеский огнемёт. В декабре того же года потерял обе руки, схватившись за то, что я счёл лианой, и я до сих пор толком не знаю, что на самом деле это было, но рвануло оно знатно. В прошлом году я наступил на мину, лишившись второй ноги и остатков того, что обычно стыдятся показывать на публике. А примерно месяц назад головоногие снесли мне выстрелом голову. Уж я тебе скажу, это было зрелище. Мне показал один парень из моего взвода, хакнувший видеорегистратор своего экзоскелета. Я брёл вперёд, расстреливая врагов, а с туловища у меня свисала кучка сосудов и проводов, на которых болтался кусок нижней челюсти – всё, что осталось от моей головы. Беда оказалась невелика – экзоскелет дотащил меня до базы, там меня подлатали, так что выгляжу, я, пожалуй, даже лучше прежнего. Только вот когда башку меняют на электронный протез, воспоминания о гражданке в него вкладывать не принято, только логи предыдущих операций. Оно понятно – для боеспособности это ничего не значит, да и откуда техникам знать, что там было, в моей раскуроченной башке, если я теперь и сам уже в этом не уверен? Но всё-таки обидно, Билли. Ведь если и был на свете человек с именем Виктор Буров, то большая его часть хранилась как раз там, в этих никому не нужных воспоминаниях. Судя по записям в моей новой голове, родственников у меня нет. Однако это не значит, что до армии меня не существовало. Не думаю, Билли. Кто-то же должен был принять решение идти служить в войска. И на то должны были быть причины. Может, меня знал кто-нибудь на гражданке. Может, у меня с кем-то были сложные отношения. Может – кто знает – у меня даже девушка была. Но теперь в этом нет никакого смысла, поскольку я просто боевая единица. Что говоришь, Билли? Ты громче говори, у меня щели возле микрофонов забиты грязью. Сегодня тяжёлый был бой, я вынес, наверно, пару десятков головоногих, а они живут, как знаешь, в таком дерьме, что мудрено не испачкаться по самую макушку. А! Расслышал, наконец. Ты говоришь – я должен быть благодарен, что остался в живых, что меня починили и поставили на ноги.