Почему-то мне сначала показалось, что женщина и не догадывается о том, что повозка ее никуда не едет. Только с годами я стала думать: недоумение-то ее как раз и вызвано тем, что она просто не знает, что делать с этой лошадью, упрямой и своевольной, и как ей снова тронуться в путь.
А тогда я лишь сказала:
— Спасибо, Элеонора. Очень красиво.
— Я купила ее на выставке, один очень известный болгарский художник делает такие гравюры… Особая смешанная техника…
— Прекрасно. Вы приготовили задание? — Это было невежливо. Но мне все труднее было притворяться. Надо было отменить урок…
— Наташенька, ну что с вами? — не выдержала терпеливая и верная Элеонора.
— Элеонора, меня больше нет. — Сообщать об этом своей ученице, и без того сострадающей, наверно, не стоило. — Меня нет на моем собственном частном уроке, вот представьте себе. Все есть: и вы, и лошадь, и грустная дама, которая сидит задом наперед. А меня нет.
— А… где вы, Наташенька? — уточнила несколько обескураженная Элеонора.
Я пожала плечами:
— Кто мне скажет, где я — сразу тому поверю. И, может быть, уйду тогда отсюда…
Элеонора испуганно взглянула мне в глаза.
— Ладно, — вздохнула я. — Давайте новую тему начнем, а потом проверим, что вы сделали дома…
Меня действительно не было ни на уроке, ни вообще в настоящем дне, где все было слишком больно, слишком плохо и безвыходно. Но я помнила, что Элеонора, как и все, платит мне двадцать долларов за полтора астрономических или два академических часа. Поэтому я говорила и говорила — о своем, но по-английски. Тем более что и для меня самой на языке трагедий Шекспира и учебных текстов Бонка все звучало как-то иначе. Я даже стала находить какие-то смешные моменты во всей этой, совсем для меня не смешной тогда истории.
Элеонора слушала и записывала новые слова и предложения на дом, с обязательными пометками о грамматическом правиле, которое нужно не забыть:
«Если бы я знала, что ты способен на такое предательство, я бы остановилась, пока это не переросло во что-то серьезное» («условное наклонение»).
«Он позвонил и сказал, что не приедет, пока жена его не простит» («будущее в прошедшем»).
«Если он придет, я не смогу сказать ему „нет" („После некоторых слов в английском языке нет будущего“. Впрочем, и в русском тоже…).
И так далее.
Теперь тема любви и расставания стала нашей излюбленной темой устных бесед. Элеонора тоже что-то пыталась говорить о себе и по-прежнему увлеченно слушала мои рассуждения. Я же рассказывать-то рассказывала, а вот ее откровения мне были не всегда понятны. Особенно когда выяснилось, что Элеонора ждет любви, последней и страстной, и ждет очень прицельно — ее избранник в мечтах почему-то казался ей совсем юным. Наверно, она просто устала от пожилого, вечно молчащего мужа и его медицинских проблем… Я слушала ее рассказы о случайных и коротких встречах с «мальчиками», об очередных разочарованиях, и думала о том, что, наверно, ей очень страшно стареть — не находить себя прежнюю ни в зеркале, ни в душе, и поэтому она ищет спасения в чужой молодости, эгоистичной, легкомысленной и невероятно притягательной…
На одном из таких уроков Элеонора, внимавшая мне с интересом, вдруг вздохнула, отложила ручку и попросила по-английски:
— Давайте закончим урок. Пожалуйста. Я устала.
Я кивнула. Мне было все равно. С другими учениками я сама иногда прерывала занятия и отдавала им сдачу за оставшееся время.
Элеонора пододвинула ко мне купюру и сказала по-русски:
— Не нужны вы ему, Наташенька. Поверьте мне. Поймите. Не любит он вас. — И в ее неподвижных глазах под зелеными веками было что-то непривычное для меня и незнакомое.
Она собрала свои тетрадки и ушла, а я отменила ей несколько уроков подряд, просто возненавидев за такую неожиданную и уверенную жесткость. Разве имела она права выносить приговор — мне, моей любви? Я решила больше не заниматься с ней.
Но она все-таки дождалась, пока я отмякла, и пришла снова.
— What is your favorite TV program? Какая у вас любимая телевизионная передача? — спросила я ее, когда подошло время для устной беседы.
— О любви и верности, — не задумываясь, ответила Элеонора.
— А что, разве есть такая передача? — удивилась я.
— Должна быть, — улыбнулась Элеонора.
Мы с ней занимались в основном по вечерам. После каждого урока я провожала ее до дальней остановки и уходила, не дождавшись, пока она сядет в трамвай или поймает машину. Я неслась домой. Потому что стоило мне далеко отойти от дома, мне всегда начинало казаться, что Комаров, не звонивший неделями, вдруг позвонит именно в эти полчаса, пока меня нет дома. И я не услышу тех самых главных и единственных слов, которые одни были способны вырвать меня из бесконечной пустоты и темноты одиночества…
Как хорошо, что в то время у меня еще не было мобильного телефона. Моей надежде гораздо труднее бы жилось с молчащим телефоном в кармане.
Элеонора несколько раз пыталась меня вытащить из дома, но я договаривалась о встрече и не приходила, обещала перезвонить через час, а звонила через пять дней или вообще не звонила.
Занятия наши с ней были благополучно окончены. Элеонора худо-бедно разобралась в грамматике и научилась неплохо говорить на разные темы. Все-таки наши вечерние уроки с разговорами о сложностях любви не прошли даром.
Иногда — обычно совсем некстати — Элеонора звонила мне и осторожно спрашивала:
— Наташенька, у вас все в порядке? А то я звоню, а вас все нет и нет… Может, сходим куда-нибудь? На выставку в Дом художника, например?..
— А что там? — заинтересованно спрашивала я, прекрасно зная, что никуда с ней не пойду. Не хочу.
— Или на теннис…
— Конечно, Элеонора! — Я начинала злиться. — Только в теннис я играю очень плохо.
— Или просто приходите ко мне в гости. Ну, хотя бы звоните, не забывайте…
— Да что вы, Элеонора, я о вас всегда в душе помню!..
Я надоела Элеоноре в самый неподходящий для меня момент. На веселом музыкальном спектакле, где я играла юную девушку, раза в полтора моложе меня, раз в семь легкомысленней и раз в сто счастливей, мне разбили голову, да так, что треснула переносица. Один партнер сказал свой текст с секундным опозданием, другой — на два лишних шага отступил назад, а я, как танцевала, так и врезалась носом ему в затылок, а он еще и головой назад махнул…
И вот я теперь лежала дома одна, у меня болела и кружилась голова, непрестанно ныла распухшая, некрасивая переносица.
Комаров к тому времени уже опять успел все понять. Он сообщил мне как раз то, что я так ждала всю долгую и беспросветную зиму, всю холодную и прошедшую мимо меня весну и жаркое, бессмысленное лето: что любил и любит именно меня. Но сейчас участливыми визитами не баловал.
В моем театре многие считали, что артист, если у него целы руки-ноги, должен играть и не обременять остальных срочными вводами и заменами спектаклей. Поэтому каждый участливый звонок был мне очень дорог.
Я специально не стала звонить Элеоноре сразу — боялась, что она устроит светопреставление из моего сотрясения мозга и допечет меня заботой. Через неделю я наконец решила: позвоню, пусть лучше ее навязчивость, чем полное равнодушие остальных.
— Что вы говорите, Наташенька, — удивилась Элеонора. — Какой ужас, надо же! А я, знаете ли, хожу пить три раза в неделю кислородный коктейль в аптеку около Курчатовского института.
— Коктейль с рентгенчиками? — от неловкости пошутила я, чувствуя непривычную сдержанность бывшей ученицы.
Но она совершенно серьезно мне ответила: