— И висит на солнечном луче…
— Странно? Черный с сиреневым костюм клоуна висит на солнечном луче, а вокруг алое, лимонное пространство… И все… Хороший кофе… Веселый, смеющийся костюм клоуна… Кто он, этот клоун? Кто-то из очень близких художнику людей? Не может быть, чтобы такая картина была всего лишь случайностью… или эпизодом в жизни художника…
— Найти хотя бы одного близкого ему человека, который его хорошо знал как художника…
— А зачем он тебе? — спросил Ваграм.
— Нужен, — ответил Олег.
— Ах, нужен? Да?
— Нужен. Я думаю, не могла же Елена Карина знать, что после смерти мужа произойдет такая метаморфоза. И то, что не стоило ни гроша, а вызывало только насмешки и подшучивания, будет стоить бешеные деньги?
— Ну почему? Скажем, картины Модильяни, которые он при жизни не мог продать и за пять франков буквально на следующий день после его смерти стоили пятьсот тысяч… Карина, наверное, начитанная женщина…
— Все так запутанно… Для обычной смерти чего-то здесь не хватает…
— Да, не хватает. — Несколько репродукций Ваграм переложил с журнального столика на письменный стол.
— Но ведь она его не понимала…
— Что?
— Но с кем-то он должен был поделиться, если хотел покончить с собой. Кому-то должен был сказать, что все, конец, нет дыхания…
— А ты многих расспрашивал?
— Да не имел я права ни у кого и ни о чем спрашивать. Только так, косвенно.
— А в институте, где он работал, думали, что у него жена актриса?
— Ну, когда женился, он шутил, что его жена будущая знаменитость, что она поступает в театральный. Но домой к себе никого не приглашал. Подумай сам, она — несостоявшаяся актриса, он — непризнанный художник. Ну, что же им приглашать в дом кого-то. Не очень-то приятно. Люди могли бы поиронизировать над этой тщеславной парочкой… Мне нужны факты, а у меня их нет. А в живописи, да еще в такой, я ни фига не смыслю…
— Сначала была фантазия, — пошутил Ваграм, — лишь потом она становилась действительностью. Или фактами. Все, что есть на земле прекрасного, создано человеческой фантазией. А все уродливое создано на земле теми, кто в нее не верил.
— Записать? Или можно просто запомнить?
— Запиши на манжете, что мы настолько далеки от истины, насколько уродство попирает красоту, а по утрам смейся.
— Мне необходимы доказательства, какой была смерть Вадима Карина.
— Смертью занимаешься ты. И вообще, тебе не надоели все твои грабежи, кражи, убийства, коррупция?.. Все твои мрачные персонажи? А что же ты не принес бутерброды?
— Ночью есть вредно.
— Что-то мне мешает…
— Что?
— Имя… Почему Карина звали Вадимом, а не Виктором?
— Потому что его звали не Виктором, а Вадимом.
— И напрасно. Имя — это очень серьезный аргумент в искусстве. И вообще, звуковой ряд имен — это сложная структура времени…
— Хорошо, что я не Мефодий, туго бы мне пришлось. Но картины писал Вадим Карин. И это неопровержимо.
— Этого никто и не опровергает.
Тигр зарычал: р-р-р! Глаза его засверкали, и он привстал на передние лапы. Шкура переливалась зелено-желтыми волнами. Электронным чутьем он легко улавливал малейшие изменения привычного спокойного ритма в доме и не переносил, когда на хозяина повышали голос. Ваграм погладил зверя: — Иди в спальню и отдохни на своем коврике. И он послушно отправился в спальню.
— Нервный зверь!
— Олег! Мы имеем дело с феноменом, где общепринятый анализ нас заведет в тупик. Реальность у нас с тобой только одна — произведения художника. Поэмы Гомера есть. Будем искать погибшую Трою. Но прежде всего необходимо выяснить судьбу женщины, которую он любил.
— А жена?.. Он разве ее не любил?
— Не знаю, но среди выставленных картин портрета жены нет. Так? Или не так?
— Так, профессор, так, но странно.
— Что-то должно быть странным… Что-то странным должно быть.
— Но отрицать вообще, что портрет жены существует… не рано ли?
— Не знаю. Я тебе сказал. Я пока ничего не знаю.
— А если Карина не хочет его выставлять… Ну, представь себе, она на этом портрете более чем обнаженная. Так может быть?
— Может, Олег, может. Но только Карина не святая. Совсем не святая… А вполне современное декольтированное создание. И если бы действительно был такой портрет обнаженной Кариной, я думаю, она бы его рекламировала без всякой застенчивости.
— Ты считаешь, что такого портрета нет?
— Такой портрет есть, но только это не портрет жены.
— А чей же?
— Женщины, что играла главную женскую роль в его жизни.
— Кем же была для него Карина: прислугой, домработницей, горничной?..
— Кем-то была… Но пока мы не будем знать, кто наша прекрасная незнакомка, мы не сдвинемся с места.
— А в «Винном погребке в Таллине»… тут несколько женщин.
— Нет. В «Винном погребке» действие происходит лет двадцать пять назад. Совсем иная генерация… Она должна быть намного моложе…
— Но по звездным пейзажам и земляничным полянам в галактиках не очень-то восстановишь женское лицо…
— Ну и что? У нас есть картины, и выбора, альтернативы нет.
— А некоторые из акварелей просто кричат…
— Что? Повтори…
— Я сказал, на некоторых из акварелей просто крик.
— Крик?
— Да. Крик… А как это иначе назвать?
— Называть иначе не надо… Ты заговорил о причине. Но где портрет женщины, кому он кричит. Кто она — эта женщина?
— Это я тебя спрашиваю! Кто? — сказал Олег.
— А горячие пирожки с мясом любишь?
— Очень. Давай.
— А вот взгляни на эту репродукцию.
— Я ее помню. Это «Салон самолета».
— А откуда летит самолет?.. Обворожительная стюардесса…
— Да, пожалуй…
— Красота ее, конечно, преувеличена. Здесь чувствуется особое, даже ревнивое отношение автора к стюардессе. В ней есть собирательные черты. А нам с тобой нужен конкретный образ…
— Кстати, насколько я знаю Прибалтику, такой приятный сервис с горячим кофе и горячими пирожками ожидает только тех пассажиров, которые летят из Таллина. И все это за сорок копеек в воздухе.
— Да, она очень похожа на эстонку. Ты прав, Олег… феноменальная наблюдательность и фантастическая память…
— Что за патетика, профессор?
— Это не патетика. Стюардесса и салон самолета писались не с натуры… не с натуры… А все детали переданы точно. Абсолютно точно. Даже пар идет из кофейных чашечек, меняясь в цвете… Дело в том, что это одна из первых картин. Здесь еще есть в манере некий натурализм и конкретность. Здесь свобода цвета все-таки скована и подчинена конкретным деталям.
— А остальные картины написаны в другой манере? И не по памяти?
— Нет. Все картины написаны по памяти. За исключением двух-трех, и, надо признать, самых слабых. Видимо, конкретность сковывала автора. И он перестал ей доверять.
— И ты снова будешь утверждать, что все это произошло за одну весну? По-моему, на изменение манеры у художников уходят годы, десятки лет?
— Верно, Олег, верно. Но здесь все исключительно. Художник, видимо, чувствовал, что у него нет этих десяти лет. Что у него всего на это — только один или два дня… или даже несколько часов.
— Ваграм, а ты не увлекаешься?
— Нет… А вот теперь взгляни на «Автопортрет» Виктора Карина.
— Вадима. Вадима Карина, а не Виктора.
— Извини. Просто мне имя Виктор больше нравится.
— Мало ли что тебе нравится…
— Хорошо. Вадима. Постараюсь не забыть… И там, и тут одни и те же краски — на «Автопортрете» и «В салоне самолета». Одна и та же информация цветом. Одно ироническое настроение. Когда я посмотрел первый раз, я вздрогнул от ощущения, что здесь не две картины, а одна. Их невозможно разделить, как будто парный портрет. Значит, обе картины автор писал одновременно.