М.М. Коцюбинский
ЛОШАДИ НЕ ВИНОВАТЫ
— Савка! Где мой одеколон?
Аркадий Петрович Малына высунулся в окно и сердито кричал на своего лакея, помогавшего выпрягать из фаэтона взмыленных лошадей.
Стоял вспотевший, в одной сорочке, расстегнутой на груди, и нетерпеливо смотрел, как Савка в своей синей с галунами ливрее бежал по двору.
Одеколон был здесь, на туалетном столике, но Аркадий Петрович его не заметил.
— Вечно куда-нибудь засунешь!..
Он кисло буркнул, взял из рук Савки флакон, скинул сорочку и принялся обтирать одеколоном белое, желтеющее от старости тело.
— Ух... Как приятно освежает! — Потер ладонью грудь, на которой серебрились тонкие волоски, освежил под мышками, сбрызнул лысину и тонкие, старчески дряблые руки с сухими пальцами. Потом достал из шкафа свежую сорочку.
В сущности, он был в чудеснейшем настроении, как всегда после беседы с мужиками своего села. Ему было приятно, что он, старый генерал, которого соседи считали «красным» и неблагонадежным, всегда оставался верен себе. И в это тревожное время он по-прежнему отстаивал взгляд, что земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает. «Пора нам уже распрощаться с барством»,— подумал Аркадий Петрович, застегивая левую манжету и принимаясь за правую. При этом вдруг вспомнил, как радостно загудел сход, когда он разъяснил права народа на землю.
Это, как всегда, взволновало его, и после такого разговора он почувствовал бодрость и аппетит.
Когда он уже заправлял сорочку в брюки, скрипнула дверь, и на него бросилась Мышка, любимая собачка, породистый фокстерьер.
— Где ты, шельма, была? — нагнулся к ней Аркадий Петрович.— Говори, где ты, шельма, была? — Он любовно щекотал ей шею и уши, а она морщила носик, вертела обрубком хвоста и ловчилась лизнуть его в лицо.— Где ты шлялась, негодная?
В окно вливался поток полуденного света, и видно было, как сплошным морем плыли куда-то еще зеленые нивы, девятьсот десятин панской земли, которая то спускалась в балку, то вновь поднималась, подобно волнам.
Аркадий Петрович сделал гребнем пробор на редких волосах, расчесал усы с пожелтевшими концами и долго любовался сухим высоким лбом и благородным барским лицом, отражавшимся в синеватых отливах туалетного зеркала.
Серые, немного холодные глаза уже потускнели, на белках виднелись красные жилки, и эго беспокоило его: «Надо опять класть примочку!..» Сбоку на носу он заметил прыщик, достал из несессера кольдкрем, помазал и припудрил.
— Есть!
Ему хотелось есть, как молодому, двадцатилетнему, и это его радостно волновало. Как все зашевелится в доме, когда узнают, что он голоден! Как заахает жена, его старая хлопотливая Соня, засуетится Савка, и все будут смотреть ему в рот. У него так редко бывает аппетит...
Но Савка не приходил с докладом.
Аркадий Петрович выдвинул ящик комода и достал оттуда аккуратно сложенную блузу из серой шерсти, à laТолстой.
Приятно вздрагивая освеженным телом, натягивая рукава, он чувствовал себя демократом, другом народа, которому нечего бояться. С тех пор как он оставил свое министерство и поселился в деревне, мужики его полюбили. Еще бы! Он крестил и венчал, прощал потравы, давал советы, и все даже звали его «отцом». Он с удовольствием думал обо всем этом, а также и о том, что к обеду будут шампиньоны, которые утром Палашка несла в фартуке с огорода.
И тут же Савка, просунув в двери руки в белых перчатках, почтительно доложил, что обед подан.
Аркадий Петрович, похожий в своей широкой блузе на колокол, вошел в столовую.
Тотчас же задвигались кресла, и над ним склонились, целуя руки,— с одной стороны его лысеющий сын Антоша, а с другой — дочь, белокурая Лида, двадцатипятилетняя вдова. Они еще не виделись сегодня: Антоша недавно приехал с фермы, а Лида спала до полудня.
Софья Петровна — Соня — в свежем летнем капоте, уже держала в руке серебряную разливательную ложку. Перед ней стоял горячий борщ. Стол был накрыт на девять персон.
Аркадий Петрович опустился в широкое кресло, возглавлявшее стол, и похлопал рукой по соседнему креслу.
— Мышка! Сюда!..
Фокстерьер посмотрел на него закисшим глазом, вскочил на кресло и сел на свой обрубленный хвостик.
— А где Жан? Позовите Жана! — обратился ко всем и ни к кому в отдельности Аркадий Петрович.
Но в тот же момент открылись двери, и слепой Жан, брат жены, адмирал в отставке, вошел под руку со своим «миноносцем», как он называл лакея.