— Аркадий!.. Laissez donc... Le domestique écoute![1]
Софья Петровна с перепугу заговорила басом.
Однако это нисколько не помогло.
— А ты, душенька, вечно барствовать хотела бы. Довольно. Побарствовала, и хватит. Надо же и другим. Не бойся, всей земли не отберут, оставят немного и нам... так, десятин пять... Я на старости буду огородником. Надену широкополую шляпу, отращу бороду до пояса. Я буду сажать, ты собирать, а Антоша — возить в город... Ха-ха!..
— Он еще шутит!
Софья Петровна сердито обвела взглядом всю семью и четырех собак, сидевших за столом, но сочувствовал ей только Антоша.
В знак протеста он налил себе рюмку водки, выпил ее залпом и, откинувшись в кресле, заложил руки в карманы своих офицерских брюк. Жан спокойно жевал жаркое под защитой «миноносца», Савка сделал вид, будто его нет в комнате, а Лида растянула губы и нагнулась к отцу.
— Я была уверена, что-о...
Но Антоша не дал ей окончить:
— Шутить хорошо дома, в семье, но зачем же отец проповедует это мужикам? Они так настроены, что каждую минуту чего-то ждешь...
— Я не шучу. Пора отбросить предрассудки. Если хочешь есть, работай, душа моя. Ну, вот.
Он был весел, продолжал развивать свой план и с возросшим аппетитом набирал на тарелку целую кучу салата, не замечая даже, что бедная забытая Мышка, не спуская с него глаз, беспрестанно облизывается и вертит хвостом.
— Лида в своем прекрасном платье, которое, кстати, ей так идет, каждое утро будет выгонять корову, а вечером доить, подоткнув подол... Ха-ха!..
— Что касается меня, то я...
— Ну, вот и отлично...
Подавали сладкое. Савка гремел ложечками и просовывал руки в белых перчатках между локтями господ и собачьими мордами. Жан испачкал сметаной адмиральскую тужурку, и «миноносец» старательно вытирал салфеткой пятно. Такса Софьи Петровны лизала тарелку, а Мильтончик, забыв приличие, повизгивал потихоньку, чтобы обратить на себя внимание.
— Аркадий! Положить тебе еще крему?
— Положи, положи, ma cherie[2], я сегодня голоден.
Нет, действительно он ощущал бодрость после сегодняшнего схода, на котором решительно отстаивал права народа на землю.
— Блажен, иже и скоты милует... — ответил цитатой на свои мысли молчаливый Жан и бельмами осветил свое щетинистое лицо.— «Миноносец»! Дай папироску...
— Есть!
— Браво, Жан, браво!.. — рассмеялся Аркадий Петрович.— То ведь скоты, а то люди...
Ну, пошли тексты из Священного писания. Антоша терпеть их не мог. Он бросил в угол комнаты скомканный платок, а Нептун соскочил и принес его. Забавно было смотреть, как Нептун на бегу хлопал отвислым ухом и держал белую поноску под черным холодным носом.
— Нептун! Ici!..[3]
Он осторожно вынул изо рта собаки мокрый от слюны платок.
Но Нептун вдруг застыл. Поднял голову вверх и громко два раза залаял. Забеспокоились и другие собаки, а Мышка бросилась к двери и, подвернув под себя короткий хвостик, залилась колокольчиком.
— Кто там? Посмотри, Савка.
Савка вернулся и доложил, что пришли мужики.
— А, мужики... Зови их сюда.
— Аркадий, может, ты кончил бы сперва обед? Они подождут.
Аркадий Петрович ни за что не соглашался... Он уже кончил.
Мужики вошли и столпились у порога. Был среди них и Бондаришин, который взял деньги и не выехал сегодня за панским сеном.
— Что скажете, добрые люди?
Люди молча топтались на одном месте, белые, как овцы, в своих полотняных одеждах, и поглядывали на блестевший посудой стол, за которым восседали господа и собаки.
— По какому делу пришли?
Рыжий Панас подмигнул седому Марку, а тот подтолкнул локтем Ивана. Иван же считал, что лучше всех скажет кум Бондаришин, и все в знак согласия заморгали на него. Бондаришин не решался выйти из тесной группы и оттуда поклонился милостивому пану.
— Пришли к пану поговорить о земле.
— Очень рад. О какой земле?
Бондаришин замолчал и оглянулся на кума. Тогда Иван выручил:
— О панской, прошу позволения...
— Что теперь такие, значит, времена пошли... — прибавил Марко.
— Да и пан сами нам говорили... — не стерпел Панас.
А Бондаришин закончил:
— Вот общество и порешило... Отберем землю у пана...
— Что?
Аркадий Петрович неожиданно вскрикнул.