До поры до времени воровство сходило ему с рук. Однако аппетит, как сказывают, приходит во время еды. В девятьсот двенадцатом году Василий Иванович Комаров, будучи тогда еще Василием Терентьевичем Петровым, попался-таки на краже большого куля мануфактуры. Запираться на следствии было бессмысленно, поскольку взят он был с поличным, поэтому вину он свою признал и выказал полное и чистосердечное раскаяние. Правда, для Комарова его раскаяние состояло в том, что его поймали, а не в том, что он воровал, однако суд безоговорочное признание вины и раскаяние учел и присудил ему год содержания в исправительном арестантском отделении…
На отрез шинельного сукна покупатель на Смоленском рынке нашелся сразу. Это был чернявый мужик лет тридцати, вертлявый и шустрый. Немного поторговавшись и сбив малость цену, он купил у Комарова отрез и, уже собираясь уходить, поинтересовался:
— А не будет у тебя еще такого сукна?
— Есть, — неожиданно для себя ответил Комаров.
— И сколь? — заинтересованно спросил чернявый, мгновенно передумав уходить.
— Еще пять таких отрезов дома лежат, — сказал Комаров и посмотрел чернявому в глаза.
— Они что, тоже навозом воняют? — беззлобно усмехнулся тот.
— А ты что, понюхать хочешь? — усмехнулся в ответ Василий.
— Ну, понюхать не понюхать, а посмотреть не мешало бы, — изрек чернявый и выжидающе глянул на него. — Авось сторгуемся… Отрезы-то у тебя где схоронены?
— Да дома.
— Так можно глянуть-то?
— Отчего же нельзя, можно, — сказал Комаров. И добавил: — А коли приглянется, купишь, что ль?
— Может, и куплю.
— А деньги-то есть? — покосился на него Василий. — А то запросто так показывать каждому мануфактуру мне нет никакого интересу.
— Есть, есть, — заверил его чернявый и для убедительности похлопал себя по карману штанов. — Поехали давай, — уселся он на подводу.
— А поехали, — согласился Комаров.
Покуда добирались до Шаболовки, перекинулись парой фраз. А потом Василий как бы невзначай спросил:
— А зачем тебе столько сукна шинельного понадобилось? Шинели будешь шить на продажу?
— Не, шинели шить не буду, — засмеялся чернявый.
— А на кой тогда тебе столько сукна?
— Да я на деревню сукно это свезу, там на зерно обменяю или муку. С мануфактурой нынче в деревнях полный швах, так что зерна или муки деревенские за нее не пожалеют, сполна отвалят. А потом обратно поеду. В Москву. Здесь за зерно или муку много денег да разного добра выручить можно. Много больше, нежели за твое сукно. Так что, дядя, серьезная может получиться выгода…
Вот тут-то и вспомнился ломовому извозчику Василию Комарову висевший плакат, что он мельком видел над колонным входом в бывшую Нечаевскую богадельню, призывающий очищать Москву от мироедов и спекулянтов. А кто на поверку этот самый чернявый? Самый что ни на есть мироед и отъявленный спекулянт. «Ишь, какое дело удумал: здесь он покупает сукно подешевле, везет его в деревню, там его дорого продает за зерно или муку, и это везет обратно в Москву. Где опять же задорого продает за деньги или товар. Двойная выгода! Хитрозадый какой, мать его, растак! Такие вот и жируют, когда трудящиеся пролетарии спины гнут да от голода пухнут», — думал Комаров, безо всякого сомнения отождествив себя с трудящимися пролетариями.
Некий смутный план у него зародился уже на Смоленском рынке, когда чернявый принялся расспрашивать про сукно. Но после его откровения план приобрел уже отчетливые очертания. Страха Василий не испытывал, он вообще был не из робкого десятка, было лишь опасение: а получится ли сделать так, чтобы все было шито-крыто?
Когда приехали домой, он провел гостя в дом. Мария выставила закусь, а сам хозяин достал из шкафа поллитровку, предложил откушать.
— А чего, можно, — согласился на предложение ничего не подозревающий гость.
Выпили. Плотно закусили. Потом тяпнули еще. Чернявый изрядно захмелел. Жену Василий отправил с ребятишками на улицу, а сам под предлогом того, что ему нужно принести для показа отрезы, вышел из комнаты. Нашел в сенях ящик с инструментами, достал из него тяжелый сапожный молоток и сунул его под спинжак за пояс. А чтобы чернявый не заподозрил чего недоброго, набил пустой мешок разным тряпьем и, взвалив его на плечо, вошел в комнату, изображая нелегкую ношу.
Мешок оставил в углу. Сел за стол. Разлил остатки водки. Потом вдруг засуетился, будто забыл что-то, заверяя при этом гостя: