— Для них ничего нет святого! — сказал суровый старик. — Ведь знают, проклятые, что это пассажирский вагон, и видят красные кресты на крышах.
Леля хотела что-то ответить, но тут в стенке над ее головой с треском открылась сквозная дыра, и в ней загудел ветер.
На следующей станции эшелон остановили на ремонт — был поврежден паровоз и несколько вагонов. До темноты простояли в тупике.
Был поздний вечер. Перед разъяренным фон Штюцем навытяжку стояли майор Кроге, капитан Рихтер и майор авиации Гейслер.
— В чем дело, майор Гейслер? — кричал фон Штюц. — Ваши асы не могли взять под прицел обыкновенный гражданский эшелон без зенитного охранения? Эшелон ушел! Он цел и невредим! Майор, вы хотите, чтобы я доложил генералу о беспомощности ваших пилотов?
— Даю слово, эшелон будет уничтожен, господин оберст!
— Майор Кроге, где эшелон?
— Был на ремонте на станции Верблюд.
— Где он теперь?
— Связь с резидентом через десять минут…
— Немедленно вылетайте, майор Гейслер!
— Слушаюсь, господин оберст!
— А где лошади, капитан Рихтер?
— Наш агент не дает о себе знать.
Поезд мчался в темноту, грохоча колесами. Дыры в стене, пробитые осколками бомб, были заткнуты тряпками. Разбитое окно закрыто фанерой. В слабом призрачном свете свечи в фонаре, висевшем над входом в купе, пассажиры, негромко переговариваясь, укладывались спать. Бабушка расстелила пальто на верхней полке и сказала Леле:
— Забирайся и спи спокойно. Теперь уже не будут бомбить.
Леля легла, прикрывшись легким одеялом. Но спать ей не хотелось.
— А что ж это мама так долго не возвращается? — спросила она.
— Не может она. Пятнадцать раненых детей в ее вагоне. Некоторых оперировать надо… Бедные ребятки! Я пойду помогу Аннушке. А ты спи, спи, Лелечка, — она погладила внучку по голове и ушла, взяв сумку с красным крестом.
Леля сквозь смеженные веки смотрела на трепещущий огонек свечи. И вот этот огонек незаметно превратился в сказочно красивого золотисто-рыжего коня с белыми ногами и белой звездой на лбу. Конь мчался по цветущей степи, и на нем, держась за длинную, развеянную по ветру гриву, скакала она, взрослая Леля, сероглазая и стройная, как мама, на ней было шелковое алое платье, которое, как и длинные каштановые волосы, ветер перевивал с золотой гривой коня.
Но впереди вдруг грохнул взрыв…
Бомбы упали прямо на эшелон, разорвали его на части. Серединный вагон, в котором находилась Леля, разломило от страшного удара пополам, и ее выбросило наружу. В тот миг взорвалась следующая серия сброшенных самолетами бомб, и девочка закувыркалась в раскаленных, смрадных вихрях. Еще сонная, ничего не понимая, еще не зная, во сне или наяву происходят все эти кошмары, Леля скатилась с высокой насыпи.
Вагоны в грохоте взрывов вставали на дыбы, ломались, как спичечные коробки, трещали, занимаясь огнем. Душераздирающе крича, из-под горящих обломков выбирались немногие оставшиеся в живых и уползали, убегали в степь.
Леля вскочила и тоже побежала прочь от железной дороги, не помня себя от ужаса, путаясь в траве ногами, падая и поднимаясь. Опомнившись немного, остановилась, закричала что было сил:
— Мама-а-а! Ба-буш-ка-а!
Степь была залита ослепительно белым, мертвым светом «люстр» — осветительных ракет на парашютах. Отчетливые угловатые тени «юнкерсов» пронеслись над Лелей, завыли близкие бомбы. Она бросилась ниц, сжалась, и тут ее как будто бы заколотило в землю и раскололась голова. Очнувшись через какое-то мгновение, Леля вскрикнула от резкой боли в ушах и, совершенно оглушенная, поползла через развороченную взрывами целину на четвереньках, потом, встав на ноги, побежала дальше в степь, покачиваясь из стороны в сторону. Ничего больше Леля уже не слышала и ничего не помнила. Она испытывала лишь один непреоборимый, нечеловеческий страх.
А «юнкерсы» продолжали «вертеть карусель», обмахивая высветленную добела степь аспидно-черными, резкими тенями, снижались, забрасывая бомбами остатки горящих вагонов и перечеркивая их пушечными и пулеметными очередями.
Лелю толкали в спину тугие волны воздуха, она бежала не оглядываясь все дальше в степь, ослепительно белую за спиной, а спереди упирающуюся в черную стену ночи, и тень ее все удлинялась, росла, вытягивалась, потому что «люстры» за спиной, сгорая, опускались все ниже. Она бежала до тех пор, пока ее тень не слилась с темнотой ночи. Тогда ноги у нее подломились, и она упала, загнанно хрипя, и уже не могла подняться.