Скоро мы оба начали зевать. День был полон приключений; но, по-моему, в сон нас клонило потому, что становилось как-то жутко на этом забытом острове. Ни я, ни Пэт словом об этом не обмолвились, но меня вдруг потянуло в наше уютное убежище, захотелось скорее свернуться калачиком рядом с Пэтом и уснуть, пока на небе еще догорает вечерняя заря. Мы засыпали огонь золой, заложили оставшимся дроком дверной проем, легли на старый парус, расстеленный поверх папоротника, и укрылись одеялом, которое Пэт благоразумно прихватил с собой. В переплете веток над головой была широкая щель, и вскоре в ней замерцала яркая звезда. Я смотрел на нее, смотрел и заснул.
Когда я проснулся, было темно, хоть глаз выколи. Звезда больше не мерцала в щели. Я лежал тихо, надеясь, что сон скоро опять окутает меня теплом и покоем. Вдруг я насторожился: мне почудилось, что земля подо мной слабо сотрясается. Наверное, это меня и разбудило. Я стал вслушиваться в ночную тишь, волосы на голове зашевелились, в висках застучало: «Лошадиный остров! Лошадиный остров!» Теперь уже не только дрожала земля, слышался приближающийся гул. Никакого сомнения: топот копыт по земле. Я в ужасе заорал, схватил Пэта за руку и стал трясти, покуда он не проснулся.
— Что случилось, Дании? Да ты не бойся, — заговорил Пэт своим невозмутимым голосом, хотя и спросонья.
— Ты что, не слышишь? Сюда скачут кони!
Пэт схватил меня за плечо и, сжав его так, что я перестал дрожать, прислушался.
— Да, это кони, — произнес он тихо.
Я почувствовал, как Пэт сбросил одеяло. Мы встали. Держа меня за плечо, Пэт двинулся к выходу. Я ступал за ним, как во сне. Топот становился громче. Мы стояли тихо, стараясь не дышать и вглядываясь в просвет над баррикадой из дрока. Небо было еще темное, луна не светила, но мрак уже поредел в преддверии утра. И тут мимо нас промчался табун, оглушительно стуча копытами по заросшей травой дороге. Мы ухватили взглядом только массу летящих теней. Кони мчались к южной оконечности острова, за мол, туда, где мы еще не были. Мы слушали, покуда топот совсем не стих. И еще долго спустя нет-нет да вслушивались в ночную тьму, принимая стук собственных сердец за дробный цокот копыт.
Наконец Пэт проговорил, вздохнув:
— Ускакали! — И снял руку с моего плеча.
Я сказал, поежившись:
— А это были живые кони?
— Живые, — ответил Пэт, — судя по шуму, который они подняли.
Мы снова улеглись, но я больше не мог заснуть. Чуть задремлю — и тут же проснусь в испуге, все мерещится приближающийся топот. Пэт лежал без движения, но, судя по дыханию, тоже не спал. Наконец послышалось мерное сопение, и я позавидовал Пэту: вот что значит прожить на год больше. Творятся неслыханные вещи, а он спит себе и в ус не дует.
Скоро в бледном свете зари стали видны пучки дрока, которыми был заделан вход. Защебетали птицы. Я подождал, когда встанет солнце, и осторожно, стараясь не разбудить Пэта, выбрался наружу. Минувшая ночь была очень холодной. Ветер совсем утих. Бледно-голубую атласную поверхность моря колебала крупная зыбь, тяжело разбивавшаяся о прибрежные камни у мола. Трава возле нашей кузни была вся вытоптана и поломана пронесшимся ночью табуном. Я воспрянул духом: никаких сомнений, кони были живые.
Я разгреб в костре золу; угли под ней были еще горячие, даже тлели, и я положил на них торфу. Затем отправился посмотреть, как там наш парусник. Было не больше шести часов утра. Отлив давно начался, но вода в бухте стояла еще высоко, и парусник был на плаву. Вчера мы привязали его к швартовым на такую короткую веревку, что, если бы оголилось дно, он бы с самым дурацким видом висел сейчас в воздухе. Левее, к своему удивлению, я обнаружил большую песчаную отмель без единого камня, обнаженную отливом. Я посмотрел на отступившую кромку воды и вдруг увидел знакомое колыхание. Подошел поближе и не мешкая бросился назад к кузне. Пэт уже проснулся. Сидел, продирая глаза.
— Угри! — закричал я ему. — Миллионы угрей! Бежим скорее!
Пэт вскочил на ноги и помчался за мной. Увидав угрей, он прямо обомлел. Сотни тварей лежали на воде, беспомощно колыхаясь в такт легкому волнению. Мы, конечно, знали, что ранним холодным утром угрей можно ловить чуть ли не голыми руками. И мы не раз ходили на такую ловлю. Но такого множества угрей мы с Пэтом в жизни не видывали.
— Надо подогнать сюда лодку, — сказал Пэт.
— А как подгонишь? — спросил я. — Ветра нет, на веслах держится кровля.
— Но ведь грех упускать такую добычу! — сказал Пэт. — Давай прикатим сюда бочки, к самой воде, и постараемся как-нибудь загнать угрей туда. Но если солнце успеет обогреть их, они нам только хвосты покажут.
Мы опять побежали к паруснику. Бочки были большие и тяжелые, сделанные из крепкого дерева и схваченные железными обручами. Мы обвязали каждую веревкой и вытащили сначала с борта на берег, потом покатили к гряде камней, обозначавших берег. Перетащить их через камни было адовой работой. Ноги у нас покрылись ссадинами и кровоточили, руки ломило от напряжения. Но все-таки нам удалось дотащить их до кромки воды. Угри все еще ждали нас. Мы вошли в воду, она оказалась ледяной, но думать об этом было некогда. Старуха Конрой не зря говорила смотреть в оба. С угрями очень легко остаться без ноги, это нам было хорошо известно. Пэт еще на борту бросил в одну бочку старый кусок мешковины и короткую толстую палицу — все наше вооружение. Теперь мы взяли мешковину за четыре конца, растянули ее и осторожно подвели снизу под одного не очень крупного и не очень свирепого на вид угря. Он глядел на нас большими злобными глазищами. Мы плавно вытянули его из воды и тотчас соединили концы мешковины. Угорь оказался в плену. Он извивался и бился, но несильно, потому что оцепенел от холода. Пэт бросился стремглав к бочке и вытряхнул его туда. Угорь лежал на дне без движения. Мы повторили эту операцию много раз и почти доверху наполнили обе бочки. К счастью, у бочек были крышки, которые закреплялись крючками. Угри, попав в неволю, стали быстро отогреваться в тесноте и оживать. Одно-два резких движений сильного, мускулистого тела — и угорь на свободе. Пэт ударял угря палицей по хвосту, тот затихал, и мы отправляли его обратно в бочку. Одному угрю все-таки удалось уйти; мы махнули на него рукой. «Он заслужил свободу», — решили мы с Пэтом. Но думаю, что настоящей причиной нашего великодушия была его огромная зубастая пасть. Вид у нее был такой устрашающий, что мы не отважились вступить с ним в борьбу. Это был самый крупный угорь.
Наконец бочки были наполнены. Потягиваясь и разминая уставшее тело, мы любовались уловом. Солнце стояло уже высоко, и угри, оставшиеся на свободе, отогреваясь в его лучах, уходили под воду один за другим с легким всплеском.
— Как раз вовремя кончили, — сказал Пэт. — Теперь надо пойти за веревкой и привязать бочки к скалам, а то как бы их не унесло в море. Домой их потащим на буксире. На борт нам такую тяжесть не поднять.
Бочки были такие тяжелые, что мы едва столкнули их с места. Мы долго мучились, но все-таки доволокли до острой скалы, которая крепче других сидела в песке. Мы привязали к ней бочки на длинной веревке — пусть плавают — и пошли назад к своему лагерю. Завтра будем ломать голову, как взять бочки на буксир.
Вернувшись в лагерь, мы доели хлеб, попили свежей воды из источника. Потом положили в горячую золу картошку, пусть испечется к обеду; привели в порядок нашу кузню, ведь нам предстояло провести на острове еще одну ночь. Когда все это было сделано, Пэт пошел посмотреть на следы копыт промчавшегося ночью табуна.
— Трудно сказать, сколько в табуне коней, — сказал он немного погодя. — Скакали они трудно. Как жаль, что мы совсем их не разглядели! Но лошади некрупные, судя по следам.
Действительно, впечатление было такое, что следы оставлены нашими коннемарскими пони. Я тоже нагнулся над отпечатками. Что-то, мне показалось, было в них странное, неправильное, но что, я никак не мог понять. Казалось, вот-вот осенит, но нет, я так и не сообразил, что меня в них насторожило.