Если бы долина была пустынна, она и так пленяла бы взор. Но на ее просторе скакали, описывая круги, гордые, прекрасные кони, и мы, замерев, долго не могли оторвать от них взгляда. В табуне было коней тридцать; тут были и серые коннемарские пони, и вороные, и гнедой масти. Вожаком был дикий вороной жеребец, происходивший, несомненно, от той вороной кобылицы, которую море в далекую пору выбросило на этот берег. Изогнув шею, с развевающейся гривой и хвостом, он кружил по долине, увлекая за собой табун. Он поскачет через ручей — и остальные за ним, он остановится — и все замрут. Скоро мы заметили, что у вороных коней бока в мыле. Да и вообще они отличались от остальных: резвее скакали, высоко выбрасывая ноги и далеко откинув голову. В них было больше огня.
Но вот вожак остановился и стал мирно щипать траву.
И сейчас же стремительное, бурливое движение сменилось безмятежностью и покоем, каким веет от пасущегося табуна. Солнце пригревало нам спины, мягко шелестели волны внизу, лошади в долине двигались с ленивой грацией, все это убаюкивало, наводило сон. Пэт первый нарушил молчание.
— Как было бы хорошо, если бы можно было остаться здесь навсегда! — проговорил он отяжелевшим голосом сквозь дрему. — Ах, если бы не надо было возвращаться домой! — Помолчав немного, он добавил: — Мы будем каждое лето приезжать сюда. Ночевать будем в старой кузне, а все дни проводить в этой долине с конями. — Пэт замолчал.
Я ничего на ответил. Можно было не высказывать то, о чем мы оба подумали в эту минуту. Наши родители больше не считали нас детьми. Теперь у нас, как у взрослых, была своя работа. Все прошлые годы, после того как картошка была посажена, мы получали месяц свободы и делали что хотели. Часами лежали на вершине горы, там, где развалины старой крепости; если не было большого волнения, уходили на целый день рыбачить в море. Домой нас могли загнать только холод или пустой желудок. Но в этом году нам каждый день оставляли какую-нибудь работу, хотя ни слова не было сказано, что мы уже больше не дети. И мы знали: не сделай мы своей порции работы, она так и будет стоять, ожидая нас. Наконец Пэт сказал:
— Можно привезти сюда овец и пасти их. Тогда никто не упрекнет нас в безделье.
— А знаешь, что тогда случится? — возразил я. — Наши соседи очень скоро узнают про диких коней, приплывут сюда на парусниках, переловят всех и увезут к себе.
— Да, ты прав. Придется держать язык за зубами.
Я ничего не ответил. Подумать только, какой замечательной тайной мы будем обладать! Не хочешь, а заважничаешь. Немного погодя я спросил:
— Будем спускаться?
— По-моему, лучше подождать отлива, — сказал Пэт, — и пройти в бухту понизу. Вдруг кто-нибудь один ненароком сорвется? Каково будет другому тащить беднягу обратно!
На это возразить было нечего. И я согласился ждать. Наглядевшись на резвых необузданных коней, нам тоже захотелось вдруг помчаться куда-нибудь наперегонки с ветром. Мы оба, как по команде, вскочили на ноги и понеслись вниз, прыгая с кочки на кочку, не замечая на этот раз ни канав, ни кроличьих норок. Мы летели как на крыльях и, добежав до зеленой тропы, ведущей к нашей стоянке, издали победный крик. Вскоре мы уже растянулись возле потухшего костра и долго лежали, не в силах отдышаться.
Отлива надо было ждать несколько часов, которые показались нам вечностью. Мы съели всю печеную картошку, разожгли костер, еще напекли картошки. Раз двадцать ходили смотреть угрей, так что, наверное, надоели им до смерти; наши бочки мерно покачивались на волнах. Чтобы немного охладить нетерпение, мы решили сплавать к причалу. Ледяная ванна здорово нам помогла. Мы долго сидели у причала и смотрели, как наш парусник медленно опускается с убывающей водой. Наконец показалось дно, и я сказал:
— Можно идти.
Пэт, ничего не ответив, поднялся с земли, и мы молча двинулись к серебряной бухте. Становилось прохладно, хотя было еще не больше трех часов пополудни. Море начало волноваться и приняло зловещий зеленоватый оттенок. Но небо было по-прежнему чисто. И хотя мы только что мечтали провести на острове лето, сейчас и мне и Пэту стало как-то не по себе. Ведь мы уже два дня не были дома. А разыграйся шторм, домой мы вернемся недели через две, не раньше, это мы хорошо знали.
Когда мы дошли до серебряной бухты, кромка воды уже отступила далеко в море. Дойдя до утеса, мы увидели, что его подножие покоится на сухом спрессованном песке.
— Надо было давно перегнать сюда парусник, — сказал я. Но Пэт помотал головой и заметил своим обычным невозмутимым голосом:
— С причала будет легче свести в лодку жеребенка.
— Маленького, как смоль черного, на тонких легких ножках?
— Конечно, его. Он там лучше всех. Я не уеду без него отсюда.
— Он и правда всех лучше, — согласился я. — Я тоже им любовался. Но, по-моему, брать его с собой опасно. Вся деревня начнет приставать с расспросами: откуда он да где мы такого взяли.
— Скажем, что нашли, — беззаботно ответил Пэт. — Если уж на то пошло, кто имеет на него больше прав, чем я? Ясно, как божий день, что он потомок того самого испанского жеребца. А кто станет спорить, что его хозяином был мой прадед? Я подарю жеребенка Джону. А Джон пообещает его Стефену Костеллоу. Может, Стефен тогда смягчится и даст согласие на свадьбу.
Это Пэт здорово придумал! Стефен знал толк в лошадях. Никто во всей Ирландии не мог бы лучше, чем он, оценить этого жеребенка. А Стефен привык, чтобы все самое лучшее принадлежало ему. И он, конечно, недолго будет выбирать между дочерью Барбарой и этим красавчиком.
Обогнув утес посуху, мы оказались в уединенной бухте. Дошли до зеленого ковра и замедлили шаг, чтобы не спугнуть пасущихся лошадей. При нашем приближении лошади одна за другой вскидывали морды и внимательно глядели на нас, но не убегали.
— Они, наверное, никогда раньше не видели людей, — тихо сказал Пэт.
Одни лошадки пили воду из ручья, другие щипали траву; мы подходили к ним, гладили шеи, а они от удовольствия прядали ушами. Только вороные вели себя настороженно. Постарше отскакивали в сторону, не даваясь дотронуться. И мы оставили их в покое: знали, кто выйдет победителем, вздумай они защищать жеребенка.
Вороному жеребенку было месяцев семь-восемь, не больше. Его спинка и бока лоснились, как черные атласные ленты на праздничной юбке моей матери. Стройные ножки были так тонки, что мы диву давались, как они его держат; маленькие круглые копытца блестели, как мокрая галька. Он изогнул длинную шею и поглядел на нас. В его глазах было столько ума и понятия, что я, понизив голос, проговорил:
— Это все равно, Пэт, что отнять у матери ребенка.
— Я не поеду домой без него, — упрямо повторил Пэт.
Он плавно протянул руку и погладил шею жеребенка. Жеребенок вздрогнул, сделал шаг к Пэту. Потом ткнулся в него носом, а Пэт захватил в горсть гриву между ушами и намотал на пальцы. Едва дыша, мы двинулись обратно в обход утеса. Жеребенок спокойно шагал между нами. Он помахивал длинным хвостом, и вид у него был вполне довольный. Мы не спускали глаз с кобылиц, но они, казалось, не замечали нас, занятые своими заботами.
Мы перестали бояться, только когда обогнули мыс и вышли на песчаную отмель. Ни разу нигде не останавливаясь, мы достигли наконец стоянки и благополучно поставили жеребенка в нашу хижину; хорошенько заделали вход пучками дрока и сели ужинать.
Глава 4
МЫ ПРИВОЗИМ С СОБОЙ ЖЕРЕБЕНКА