А: Я не хочу играть; но и сказать ей этого я не могу.
СГ: Вот так гнев превращается в горечь... Одна минута гнева, если ее
не пережить, может дать несколько дней горечи. А горечь можно превратить
в несколько лет депрессии.
А: Да, наверное, это так...
СГ: Что ты сейчас чувствуешь?
А: Вот эту самую горечь.
СГ: Ну, крикни, разрядись. Здесь хорошая обстановка. И маме никто не
расскажет.
А: (сидит, молчит).
Кто-то из группы: Блин, хочется уже крикнуть за тебя, или убить тебя
нафиг.
А (поворачивается): Ну убей.
СГ: «Умру! Погибну! Но не предам святых идеалов!»
А: Ну ладно, смейтесь...
СГ: Слушай, открывай общество жертв родительского насилия. Сразу куча
народа запишется. Вон Лена - Лен, пойдешь, в общество к Андрею?
Лена (смеется): Пойду... Но не хочется...
СГ: А кому хочется? Что поделаешь - надо. «Мы путей не выбираем». Там,
где есть долг и вина, вообще нет выбора.
Интервью с Сашей Гранкиным в короткий период увлечения дзен-буддизмом.
— Так в чем же состоит цель такой терапии?
— Цель состоит в том, чтобы убивать людей. Когда все убиты, появляется
живой человек.
— Стоп, стоп, стоп! Так вы работаете убийцей или психотерапевтом?
— Я работаю липучкой для трансферов. И почти всегда ловлю образ комнатного
бога. Я – отец народа, как Пушкин. Они меня ловят, чтобы использовать,
как родителей, для борьбы с собой, но я ловче и сильнее, и я уворачиваюсь,
и вовремя отнимаю сисю.
— То есть вы как бы поздний родитель, проводящий ребенка ко взрослости,
причем вам это удается лучше, чем биологическим родителям, потому что вы
сильнее.
— И еще скромнее.
— А это, простите, в чем выражается?
— Когда Тао-ву, китайский мастер дзэн, сидел однажды, погруженный в медитацию,
и к нему подошел некий монах, спросивший: «В чем величайшая глубина учения?»,
то Тао-ву встал со своей скамеечки, стал на колени и сказал: «Ты пришел
сюда издалека, но боюсь, я ничего не смогу тебе ответить».
— То есть дохлый номер, нет никакой истины, ничего найти невозможно и т.п.?
— Ничего не возможно найти ТАК. За вопросом должен стоять весь человек,
действие должно быть абсолютным, и пока этого нет, я играю в Станиславского
и лениво говорю: «Не верю». На самом деле я еще скромнее, и не думаю, что
я что-то сильно могу усилить. Созревание – внутренний процесс, и я для
него – символ, хорошо, если красная тряпочка.
— Созревание сознания или бессознательного?
— Ни того, ни другого. Бессознательное у всех гениальное, это без вопросов.
Сознание тоже у кучи народа отличное, не хуже моего, то есть гипертрофированное.
Отношения между ними – вот это главное.
— Дружат – не дружат?
— Господи, да хоть вообще берут друг друга в расчет. А то ведь как: сознание,
например, живет так, как будто бессознательного нет, инфлируется, и начинается
кошмар и психосоматика. А сознание всё гонит интеллектуализации и рационализации
во всё возрастающем количестве.
— И чтобы вывести человека из рационализаций, вы смеетесь над ним?
— Я смеюсь над масками, я не смеюсь над людьми. Мы все в одном корыте свои
маски полощем. Так что можно и посмеяться.
об истинной вере, спросили: «А что делать
человеку, который боится быть один, и не только удалиться в пустыню, но
и дома не может вынести одиночества?» Рабби Нахум сказал: «Покажите мне
такого». И сколько он не ходил и смотрел на каждого, никто не смог сказать
ему: «Я».
КОММЕНТАРИИ
Нет, ну это грубо.
Есть же какие-то вещи…
Прежде всего нужно определить рамки, а потом уже – пожалуйста – гуляйте
в этих рамках. Только так достижима подлинная свобода. Свобода – это осознанная
необходимость. Неважно даже, насколько осознанная. Можешь осознать – твое
счастье. Не можешь – следи за умными людьми.
Но и злоупотреблять тоже не надо.
В общем, ничего не надо.
Все-таки, это было грубо.
Девушка ему сказала: «Я думаю, психологи – хорошие люди».
Другой вопрос, зачем она так сказала. Может быть, она так всегда раньше
думала. Потому что никогда не видела психологов. Это была ее милая иллюзия.
Она сама бы с нею постепенно рассталась. Она бы вышла в перерыве в коридор
и всё бы сказала.
А он – тоже, начинает. Из-за таких у нас психология так и сидит в девках,
никем не любимых. Ни правительством, ни широкими массами людей. Скажешь
в гостях, что психолог, – люди отсаживаются подальше. Может, они никогда
психологов не видели, как та девушка. Или, наоборот, видели.
Короче, есть же какие-то вещи, и нарушать их отнюдь никому не надо. А то
еще обидится кто.
Нет ничего хуже, чем группа людей, сознательно собравшихся для исполнения
общего дела. У них в глазах сияет подростковый пыл. Редкие прохожие шарахаются
на другую сторону улицы.
Что такое подростковая логика? Сильнее – значит круче. Стая – закон. Завтра
больше. Маза наша. Цой жив.
«Просьба о помощи со стороны пациента всегда означает регрессию.
Пациент может просить о помощи по-разному. Младенческая установка как бы
говорит в нем: «Мамочка, поцелуй, чтобы перестало болеть». Если он похож
на ребенка, просьба о помощи будет примерно следующей: «Папа, сделай это,
пожалуйста. Я маленький, а ты сильный». Пребывая на уровне подростка, пациент
скажет: «давайте встретимся и вместе сделаем то, что не получается у меня
одного». Иногда пациент может оказаться старше и его просьба будет звучать
так: «Помогите мне преодолеть мои победы над самим собой»; «Помогите мне
не быть таким преуспевающим». (К.Витакер, «Полночные размышления семейного
терапевта»)
Так называемое психологическое развитие
обычно означает что-то вроде смены
тех пресловутых надписей на футболках. Сиротинушка превращается в героя,
герой по достижению срока становится мудрецом. Но – вот что интересно –
носитель футболки может при этом остаться той же со всех сторон деревянной
заготовкой. Или, наоборот, тем же милым, счастливым Буратино.
«Я много лет соперничала с Богом,
Пытаясь завершить им начатый портрет…»
И вот получается, что по достижении определенного возраста человек считает
себя обязанным стать зрелым. Опять-таки, желание настолько благородное,
что издеваться грех. Но что означает эта зрелость? Она внутри или снаружи?
В смысле: кто на кого работает? Если это – зрелость для внешнего зрителя
(нет, опять – грубо! скажем, для собеседника), то это и есть смена футболки.