Ксавье не знал, кто такая Мэри Пикфорд, но не подал вида. Пегги так и не могла понять, почему он воспринял эту новость без должного энтузиазма.
— До тебя что, не доходит? Мэ-ри Пик-форд! Это же самая яркая звезда кино! А еще хозяйка мне пообещала, что я смогу вымыть ей волосы! Господи, боже мой! Я себе места не нахожу от нетерпения! Я только молюсь, чтоб мне до понедельника не умереть!
Подручный кивнул и рассеянно улыбнулся. Он озабоченно нахмурил брови, но по отсутствующему взгляду паренька было ясно, что его мысли витали где-то далеко. И вдруг ум Пегги озарился ужаснувшей ее догадкой. Она почувствовала себя так, будто приехала в чужую страну и потерялась на улицах незнакомого города; она не знала языка той страны и даже название своей гостиницы не могла вспомнить. Вот уже несколько недель, пусть неосознанно, ее все больше влекло к этому пареньку, и воображение с каждым днем сближало ее с ним все теснее, так что она сама уже не могла понять, насколько близкими были их отношения, и не знала поэтому, как пройти весь путь обратно к его началу. Ей пришла в голову одна мысль, но она даже не решалась ни назвать ее своим именем, ни представить себе ее последствия, казавшиеся ей катастрофическими. Щеки ее от возбуждения покрылись красными пятнами. Сказав подручному, что ей очень жарко, она вышла в дамскую комнату, чтобы справиться там с охватившим ее смущением.
Пегги вернулась именно в тот момент, когда Ксавье уже отправился на кухню — через ту дверь, что была предназначена только для персонала, и к тому же он чуть не сбил с ног выходившего оттуда официанта, у которого обе руки по локоть были уставлены тарелками со всякой снедью. Пегги отвела парнишку обратно к столику. Объяснила ему, что ходить на кухню, чтобы выбрать себе еду, нет никакой необходимости, и протянула ему меню.
Ксавье целиком погрузился в изучение перечня блюд. Он был, немного не в своей тарелке, даже несколько раз облизал губы, как будто ароматы блюд, перечисленных в меню, никак не соответствовали напечатанным на листке словам. Какие они на вкус, спрашивал он себя, желая знать, что скрывается за вычурными названиями. (Как ему ответить на такой вопрос?) Отлучка в дамскую комнату оказалась благотворной для Пегги, как обычно бывает у женщин. Она вновь стала выказывать парнишке несколько преувеличенные знаки внимания, как заботливая старшая сестра.
— Так что тебя здесь соблазняет?
— Пока не знаю.
В конце концов он закрыл меню; кого, интересно, они хотели им удивить? Он кивком подозвал официанта, как это недавно сделал кто-то за соседним столиком. Ему хотелось составить собственное меню. Листья салата с нарезанной морковью, и чтоб ни соли никакой не было, ни перца, ни подливки — вообще ничего. Еще вареная капуста, нарезанная тоненькими полосками, и все. Разве что добрая порция молока, только не в прозрачном стакане, а в чашке, в «совсем непрозрачной чашке». (Официант записал заказ, еле заметно ухмыляясь.) Ксавье объяснил Пегги, что молоко надо обязательно держать в непрозрачной посуде, потому что иначе микробы и всякие ужасные бактерии с ума станут по молоку сходить, как и он сам; и если ему принесут порцию молока в прозрачном стакане, микробы с бактериями тут же это заметят и полчищами устремятся в его напиток. Перед тем как их покинуть, официант вежливо предложил подручному снять шляпу, как требуют правила хорошего тона, и Пегги на мгновение напряженно затаила дыхание, опасаясь неприятностей. Но Ксавье безропотно подчинился, восприняв замечание официанта как неукоснительное руководство к действию. Только потом он обратил внимание на одну странность — даже когда шляпы на голове уже не было, ему казалось, что она все еще на нем. Почему, интересно, все пять чувств так его подводили? Если закрыть глаза, он готов был поклясться, что шляпа все еще у него на голове, но глаза уверяли его в том, что она лежит перед ним на столе.
— Я просто лучше пытаюсь разобраться в пяти своих чувствах, — пояснил он Пегги, которую слегка озадачило поведение подручного.
Они уже почти закончили трапезу, когда Ксавье решил рассказать ей об одном своем сне. Он вернулся в Венгрию, но Венгрия была как две капли воды похожа на Нью-Йорк. Люди прыгали из окон домов, и Ксавье шел по телам, падавшим «как яблоки с дерева». Тротуары были усыпаны ногами, руками, «всякими оторванными конечностями». Ксавье шел к священнику, чтобы читать ему наизусть из катехизиса. Он волновался, потому что совершенно забыл заданное. «По дороге я все повторю», — думал он. Но тут же понял, что вместо портфеля с учебником держит под мышкой ларец Страпитчакуды.
Пегги чуть не поперхнулась кофе.
— Чей ты держишь ларец?
— Страпитчакуды.
Как-то на днях без всякой видимой причины его лягушка проговорила это странное слово раз двадцать кряду: Страпитчакуда, Страпитчакуда… Ксавье даже записал его на бумажке, а потом полночи промучился, пытаясь понять, что бы такое оно могло значить. Что ему хотела сказать лягушка? В конце концов он пришел к выводу, что это просто имя у нее было такое.
— Вот я и стал ее с тех пор звать Страпитчакуда.
Заметно нервничая, мисс Пегги загасила сигарету. Она удобнее устроилась на диванчике, скрестила руки на упругой, внушительных размеров груди. После этого посмотрела на Ксавье долгим, пристальным взглядом.
— Кстати, должен тебе сказать, это не первая моя лягушка.
Когда он жил с сестрой своей Жюстин в Венгрии, они, когда были еще детьми, приручили одну лягушку; ночью лягушка с ними спала, они брали ее с собой тайком в приходскую школу и кормили дохлыми мухами. Потом она вдруг ни с того ни с сего померла; сестра его Жюстин потом много слез по ней пролила. Та лягушка тоже была горазда на всякие выдумки-например, звонила в колокольчик, когда мухой хотела полакомиться, но до Страпитчакуды ей, конечно, было далеко. Они с сестрой его Жюстин были в детстве — водой их не разольешь.
— Тебе очень Жюстин не хватает? — спросила Пегги после затянувшейся паузы.
Ксавье рассеянно улыбнулся. Потом сказал, что, как ему кажется, он всю жизнь скучал по Жюстин. Такое у него самого иногда складывается впечатление. В ресторан вошла сухонькая пожилая дама, на шее у нее было колье, пальцы украшали кольца с красными камнями, голову венчала тиара, сделанная, должно быть, в кузнице Люцифера. Ксавье рассеянно на нее взглянул, продолжая думать о своем. Дрожа, будто в ознобе, дама расположилась за столиком неподалеку от того места, где они сидели. Надменного вида пудель с розовой ленточкой вокруг шеи устроился у нее на коленях.
Ксавье в свою очередь спросил Пегги, есть ли такая страна, которая постоянно влекла бы к себе ее память о детстве, как влекли его ландшафты Венгрии и образ сестры.
— Земля моего детства все бежит у меня перед глазами и бежит, струится, как река.
— Да, конечно, — сказал Ксавье, — я что-то запамятовал.
Она рассказала ему, что детство ее прошло в бродячем цирке.
Он сообразил, что ей совсем не хочется делиться с ним своими воспоминаниями.
Он снова задал ей вопрос:
— А твой отец? Чем твой отец там занимался? Был акробатом?
— Инспектором манежа. На самом деле он не был моим отцом, он меня удочерил. То есть, я хочу сказать, что он стал мне отцом. Страна моего детства — моя память о нем.
В ее словах прозвучала нотка печали, не ускользнувшая от внимания Ксавье. Он спросил ее, потому ли это случилось, что ее родной отец умер, или с ним приключилась другая беда.
— Много воды с тех пор утекло, — уклончиво ответила Пегги.
Она могла бы добавить, что он скончался от воспаления легких в тюрьме. Он поймал как-то мальчика, который забирался на дерево и подглядывал в окно вагончика за Пегги, думая при этом, что она об этом не догадывается, — хоть на самом деле она это подозревала, — смотрел, как она раздевается, ложится в постель и засыпает. Пегги тогда было десять лет. Так вот, однажды ее отец, прилично поддав, сильно избил того парня. Вмешался его отец, и родители подрались. На солнце блеснуло лезвие ножа. Пегги все видела собственными глазами. О том парне, который за ней подглядывал, она так ничего и не узнала, потому что лишь мельком видела его только раз или два. Она даже не знала, как его зовут.