Но эти легкие унижения были действительно детскими играми по сравнению с тем, что ему приходилось терпеть раньше. Потому что, если все принять во внимание, несмотря на безделье, вызванное отсутствием у него работы, эти бесцельные скитания заполнили лучшие его дни с того времени, как он оказался в Соединенных Штатах. Главное, его больше сильно не били, и это уже было важно само по себе. Кроме того, если не считать одного случая, когда он по наивности своей зашел на территорию какого-то мелочного придиры, который прогнал его прочь, он не мучался больше из-за того, что на него орали из-за всякой ерунды, как это бывало раньше каждый день на строительной площадке. Так что в целом настроение у него было хорошее. Время от времени он останавливался перед мирными маленькими домиками — пока еще мирными, потому что кое-где они еще сохранились, — навевавшими ему приятные мысли о домашнем очаге и спокойном сне. Мечтая об этом, он мог добрых полчаса простоять перед таким домиком, пока жильцы не начинали отдергивать занавески и бросать в его сторону косые взгляды. Тем не менее у него не было никаких основании забывать о своем долге. Его взяли на работу, чтобы он разрушал, разрушению он присягал на верность. Ксавье наводил справки о том, где могла быть его команда, и, несмотря на то что никто толком не мог ответить на его вопросы, слюнявя химический карандаш, он методически записывал все, что ему говорили. Подручный не позволял себе даже минутной слабости — такой соблазнительной, когда ты сам себе хозяин. Какими бы бесконечными ни казались ему улицы Нью-Йорка, он дал себе зарок найти свою бригаду разрушителей. Терпение, справедливость и добрая воля в итоге должны были восторжествовать над всеми напастями и превратностями судьбы. Ксавье был в хорошем настроении, какое собирался сохранить навсегда.
Правда, спустя неделю результаты поисков были все такими же обескураживающими. Один или два раза ему указывали направление в сторону какой-то строительной площадки на какой-то улице. Пока Ксавье туда шел, у него все мускулы ныли от напряжения. И каждый раз, когда он находил ту строительную площадку, работавшие там люди говорили ему, что они его знать не знают. «Надо их, по крайней мере, порасспросить хорошенько», — говорил он себе. Но думать при этом собственной головой. Он не стеснялся задавать вопросы всем подряд, приставал с расспросами к прохожим, нередко нарываясь при этом на грубость, а как-то раз, долго простояв среди незнакомых разрушителей, для которых он был пустое место, Ксавье — безработный подручный, так и ушел, несолоно хлебавши. (Но, как говорится, нет худа без добра. «Они меня не били».)
Так он и ходил — туда-сюда, сюда-туда — часы напролет, истаптывая дороги, которые никуда его не приводили. Он устраивал себе перерывы — один в полдень, когда съедал палочку сельдерея, и второй, подольше, около трех часов. Иногда ему даже удавалось в это время подремать, если он находил в общественном месте подходящую скамейку, и там же съедал морковку. Но больше ему нравился перерыв, когда он ел сельдерей. Ксавье подыскивал себе какой-нибудь укромный уголок подальше от нескромных взоров, выпускал Страпитчакуду из ларца и позволял себе расслабиться, пока она устраивала для него представление. Она пела ему в таких случаях только веселые песни: «Ночь, когда упала кровать», «В летний лагерь пришла зима», «Поцелуй мою Дип-педи-ду», «Я сам себе дедушка», «У меня из лапы тебе на брюхо сочится кровь» — и другие в том же роде. Иногда лягушка аккомпанировала себе на банджо, иногда — на аккордеоне. Ксавье смеялся. Бог есть. Как жизнь хороша!
Как-то в полдень, подыскивая себе укромный уголок, чтобы спокойно съесть свои овощи, он наткнулся на слепца. Точнее говоря, он просто шел мимо. Слепец, на котором не было темных очков, — очки были ему просто ни к чему, Ксавье всегда так считал, именно потому, что слепые не видят и очки им нужны, как подгузник ребенку без попки, — так вот этот слепец без всяких очков сидел, прислонившись спиной к стене, а рядом с ним лежала шляпа для милостыни. Ксавье пошарил в кармане и вынул пару центов. Потом склонился над шляпой, — улыбаясь, потому что он был из тех, кто улыбается даже слепым, — чтобы бросить в нее монетки, но вдруг застыл, чем-то явно обеспокоенный. Он тихо спросил слепца, настоящий ли он слепой или просто притворяется, а слепец ответил ему, что, если бы он мог видеть лицо человека, который задает ему такой вопрос, он бы ему тут же врезал по физиономии. Такой ответ показался Мортансу вполне убедительным. Извинившись, он бросил два цента в шляпу.
— Если хочешь, чтоб я тебя простил, помоги мне добраться до дому.
— Конечно, господин слепец, — подручный с радостью взял нищего под локоть, чтобы помочь ему подняться. Слепец опрокинул содержимое шляпы — несколько монеток, которые ему бросили сердобольные прохожие, — в смехотворно широкие штаны, причем не в правый их карман и не в левый, а прямо в штаны, за ремень, точнее говоря, за кусок бельевой веревки, служивший ему ремнем; потом неуклюже, как на пружине, присел и выпрямился, прислушавшись к тому, как монетки звякнули у него в исподнем.
Дело сделано. Можно отправляться в путь.
Слепец оказался настоящим слепым, и в этом Ксавье, все еще сомневавшегося в достоверности его слепоты, окончательно убедило неприятное происшествие, случившееся по дороге. Слепец врезался в приставную лестницу. Человек, стоявший на лестнице, решил, что мир под ним обрушился водопадом, он в самый последний момент сумел ухватиться за уличный фонарь и повиснуть на нем. Это событие вызвало смятение и суматоху. Несмотря на охватившее его волнение, Ксавье попытался исправить положение, но из-за начавшейся паники так получилось, что он лишь несколько раз ткнул лестницей повисшего на столбе человека под ребра — ему только этого недоставало. Кончилось дело тем, что подручный опрокинул банку с краской, какой второй рабочий красил основание столба. В конце концов он положил лестницу на землю и пустился наутек вместе с нищим, схватив его за полу обтрепанного пальто.
Через некоторое время, когда Ксавье убедился, что они в безопасности, беглецы остановились, поддерживая друг друга, чтобы перевести дыхание. Нищий тяжело и неровно дышал, как будто, у него ничего не осталось от легких. Потом он пришел в себя и разразился раздраженной бранью. Что этот олух там себе думает, почему, черт побери, он его не предупредил, что там эта лестница треклятая на дороге стоит, это же надо так обойтись со слепым человеком! Нахлынули угрызения совести, и Ксавье застыл как вкопанный, будто перед его носом повесили отвес. Он даже был не в состоянии ничего ответить, потому что, судорожно думая о том, что ему следует говорить слепому господину, Ксавье совсем забыл, что тот слепой, и не предупредил его, что путь преграждает лестница. Олух, снова сказал нищий. Но Ксавье продолжал настаивать на том, что будет его глазами и дальше, пока не доведет до дома, и поклялся памятью Пегги Сью, что со всем должным вниманием впредь будет относиться ко всем помехам на их пути, таким, например, как лестница, чтоб ей пусто было! Слепой, ворча, побрел дальше. Но Ксавье все равно улыбался. Слепец ведь и в самом деле оказался тем, за кого себя выдавал, и помощь ему, чему подручный намеревался посвятить всего несколько минут, была добрым делом, наполнившим его пустой без этого день.
Все мысли Ксавье были заняты тем, что он пространно, в деталях рассказывал новому знакомому о своих приключениях подручного, искавшего бригаду разрушителей. Погрузившись в задумчивость, слепец внимательно его слушал. Когда Ксавье перечислял названия улиц, где он искал свою команду, нищий насупил большие, черные, кустистые брови; временами он поражался рассказу подручного, особенно когда речь заходила о некоторых поступках парнишки или когда тот делился некоторыми своими соображениями и мнениями об Америке, Гильдии разрушителей, обязанностях подсобного рабочего и прочем.