Лимон был до того кислый, что подручного передернуло, и он скривился, как иногда гримасничают маленькие дети. Он зачарованно смотрел за тем, как Дуг Фейрбраун занимается гимнастикой. Он такое выделывал на батуте, ноги его настолько быстро мелькали в каком-то невиданном танце, что за ними было невозможно уследить. Кулачищи свои он поднял к подбородку, на его руках и плечах мускулы перекатывались буграми. Он все ближе подбирался к подручному. А Мортанс, посасывая кислый лимон, пока просто стоял на месте, его руки свисали, как макаронины. Иногда он то зад себе почесывал своим шкариком, то кончик носа. Ждал, пока подойдет его очередь танцевать. Особенно суетиться он не осмеливался.
Непрерывно дергавшаяся рука Фейрбрауна была просто поразительной — он ударил ею изо всех сил прямо в лицо подручному. На миг Ксавье показалось, что потолок опрокинулся и почти скрылся из виду, но батут тут же сделал свое дело, вернув парнишку в вертикальное положение — удивленного, улыбающегося, ошеломленного. Теперь он воспринимал происходящее вокруг будто сквозь пелену густого тумана. Подручный был одновременно и на батуте, и где-то среди зрителей, глядя на себя со стороны, как во сне. Все теперь двигалось, точно при замедленной съемк лица и глухой гул толпы, а Дуг Фейрбраун продолжал вокруг приплясывать, как кенгуру, выделывая свои изящные колена. Постепенно отступая назад, Ксавье добрался до своего угла и наклонился, чтобы уйти с батута, миновав канаты.
— Ты куда это собрался? — закричал тренер, перекрывая толпы.
— Вввенгрррр.
Тренер вынул у парнишки изо рта лимон.
— В Венгрию, — сказал ему Ксавье как сомнамбула.
К подручному подошел управляющий.
— Слушай меня, козел, внимательно. Если ты только соберешься отсюда слинять, заплатишь мне за каждый чертов билет до последнего чертова цента!
В полном замешательстве Ксавье кивнул в знак согласия. Обсосанный лимон снова всунули ему в рот. Парнишка скользнул между канатов обратно, и толпа гулко завыла. В ответ Ксавье лишь слабо махнул своим шкариком. Двадцатитонная черная стальная болванка врезалась ему между глаз на скорости восемьсот пятьдесят километров в час. Он откинулся на канаты с разбитым в кровь носом, зацепившись за них локтями и неизвестно чему улыбаясь. Он сплюнул три небольших камешка, оказавшихся его зубами. Лимонная кожура застряла у него где-то в пищеводе на полпути к желудку.
Тщеславный, как епископ, Фейрбраун продолжал выписывать ногами вензеля на батуте, для вящего удовольствия публики ловко уклоняясь от недоеденных острых копченых сосисок. Но вдруг у него куда-то не туда попала нога, и направление движения его тела сменилось на противоположное. Он не смог удержаться на батуте и вылетел с него в передние ряды зрителей.
Тут же с горем пополам взобравшись обратно на пружинящую сетку, он всем своим видом постарался показать публике, что прыжок был заранее спланирован. И опять пустился в пляс по батуту, еще более гордый собой.
Подручный направился к сопернику, чтобы спросить, не ушибся ли он, но тот встретил Ксавье шестью ошеломительными ударами шкариков в лицо. Собственные шкарики стали такими тяжелыми, что парнишка был уже не в состоянии поднять руки. Кровь текла с него ручьями до самых запястий, как удавками затянутыми шнурками боксерских перчаток. А удары тем временем продолжали сыпаться на него со всех сторон. Ксавье рухнул на четвереньки, к нему подскочил тренер, пытаясь обеими руками прикрыть его лицо.
Теперь не мог не вмешаться и арбитр. Он оттащил Фейрбрауна от его жертвы и прижал к канатам. А тот все пританцовывал да шкариками своими помахивал. Толпа зрителей просто озверела. С галерки кто-то бросил прямо на батут живую ощипанную утку, и Ксавье, с трудом опираясь на обе руки и ноги, несмотря на полуобморочное свое состояние, увидел, как утка приземлилась прямо у него под носом. Ощипанное пернатое отчаянно крякало, взмахивая крыльями с остатками перьев. Ксавье с радостью сделал бы то же самое. Как часто бывает при подобных обстоятельствах, утка была последним, что сохранила его память.
Брюки с него сползали, и трусы в красный горошек очень веселили толпу. Мысли его роились теперь не в голове, а носились вокруг, как ласточки. Остатки лимона все так же сидели у него между желудком и горлом. Шляпу крепко держала на голове резинка. Теперь им завладела туманная мысль о том, что в Венгрию надо возвращаться пешком. Он пристально вглядывался сквозь кровавую пелену в окружающую его действительность, куда-то поверх галерки, в ту часть склада, которая тонула во тьме. Там он увидел сестру свою Жюстин, явственно подававшую ему какие-то знаки.
Но Фейрбраун снова подлетел к нему и обрушил на него град ударов по корпусу, прямо под вздымавшиеся ребра. Ксавье отскочил к канатам так далеко, насколько хватило сил. А соперник продолжал наносить ему удары в голову. С последним апперкотом ноги Ксавье оторвались от пола, подручный поднялся в воздух и вылетел за пределы ринга, как будто он катапультировался с парашютом, и свалился на прилавок продавца булок с сосисками. От этих побоев Ксавье было хуже, чем жертве камнепада.
Последний штрих нанес на картину продавец, сунув ему сосиску меж недвижных распухших губ.
Бой продолжался двадцать минут. Страпитчакуда не пропустила ни одной его детали. Воспользовавшись рассеянностью негра, лягушка улизнула из раздевалки. Никем не замеченная, она сидела на балке под самым потолком, глядя на обмякшее тело Ксавье, распростертое на сосисочном лотке, неподвижное, опухшее, с раскинутыми в стороны руками. Да, жалкое зрелище он сейчас представлял. Но вид крови подручного возбудил ее сверх всякой меры, так что она стала мастурбировать, двигая лапками, как виртуоз игры на банджо.
Глава 6
Впервые это дало ему о себе знать через два дня после умопомрачительного начала его боксерской карьеры.
Ксавье Мортанс не вставал с постели почти тридцать часов, так и не приходя в сознание все это время — до того самого утра, о котором идет речь. Теперь было уже около одиннадцати часов. Ему с трудом удалось сесть на стул. На окне его обители не было занавесок, и потому он стал жертвой яркого солнечного света, от которого болели глаза. В тесной комнате его было жарко и влажно, как в парной. Он уже собрался было привести мысли в порядок, но разлившаяся по всему его существу непреодолимая лень, инерция, одержавшая верх над волей, сковывала даже мысли в голове. Это было совсем не то ощущение, которое испытываешь перед тем, как упасть в обморок. Ему только чуточку нездоровилось, слегка лихорадило, совсем чуть-чуть, если можно так выразиться, немного подташнивало и потому расслабляло, но такое состояние отнюдь не доставляло ему страданий.
Ему пришлось с этим смириться — существенная часть его рассудка ему не принадлежала. Она думала, чувствовала, страдала, тревожилась сама по себе, без всякого к нему самому отношения. Он не говорил себе: «Ну, ладно, теперь надо подумать»; не пытался себе сказать: «Да, положение сложилось такое, что мне следовало бы серьезно его осмыслить». Мысли его роились сами собой, боль и страдания жили собственной жизнью, и ему нечего было по этому поводу сказать. Когда он над чем-либо задумывался, ему иногда нужно было несколько долгих минут, чтобы это осознать. Внезапно его осенило, что думает он тогда, когда осознает, кто он и где находится. И тогда Ксавье понимал, что он в своей голове один. Иначе говоря, чтобы думать, ему надо было забыть о том, что он кто-то, кто в данный момент размышляет, а когда он снова понимал, что размышляет именно он, это было признаком того, что он больше не думает. Он поразился такому выводу, поскольку это умозаключение оказалось одновременно очевидным и странным. У него было больше доказательств собственного одиночества, чем собственного существования. Может быть, он вообще не существует. Но парнишка был уверен в том, что он одинок.