— Я была против. Я всегда была против этого. Вся эта затея просто чудовищна.
— Тише! Успокойся, — простонал Ксавье.
Он с силой бросил блокнот в стену. Сжал кулаками виски.
День уже клонился к вечеру. Казалось, наполнивший комнату сумеречный свет застыл и уснул. Предметы утрачивали отчетливость очертаний, а если он пытался присмотреться к ним внимательнее, они расплывались и исчезали. В воздухе неспешно кружили мириады пылинок. Пустым, невидящим взглядом Ксавье смотрел прямо перед собой, рот его был приоткрыт.
— Это неправда, — проговорил он после долгой паузы. — Ты меня обманываешь. Блокнот этот — фальшивка. Как евангелия! Как и почему случилось, что ты стала такой злой? Почему тебе совершенно наплевать на то, что ты мне доставляешь такие муки?
Ксавье покачал головой, взгляд его, казалось, прилип к полу, он как будто говорил с покрывающим пол ковром, образованным из двадцати трех миллионов микроскопических пылинок. Он снова рванулся к окну, причем так внезапно и резко, что Жюстин даже испугалась, что он прыгнет вниз. Но подручный опять уперся руками в оконную раму.
— Я никогда ничего не читал и не слышал о такой науке. С тех самых пор, как прекратилось мое пребывание в женском теле. Или меня все за психа принимают? Или всем хочется, чтобы я был не я? Чтобы моя жизнь была не моей и чтоб я сам еще в это поверил? Это ж надо, до чего додумались!
Он силился рассмеяться. Сердце его билось гулко, с перебоями, ноги сильно болели. В паху все жгло нестерпимо.
— Если ты всему этому не веришь, почему же разговор на эту тему причиняет тебе такие мучения?
Большим и указательным пальцами Ксавье потер переносицу. Некоторое время он продолжал стоять, опустив голову, прикрыв глаза и насупив брови. Потом подошел к кровати и сел подле Жюстин.
— Вспомни, сестричка, я болел, ужасно болел, месяц в жару метался, а потом они решили нас разлучить, тебя отослали в какой-то далекий интернат, где было много других девочек. Помнишь, как мы с тобой тогда плакали? А еще когда ты хотела научить меня плавать, а я все никак не мог научиться. И твой маленький леденец, с которым я играл, как шаловливый щенок! Это было не двадцать восемь недель назад, а двадцать девять! Мы так любили с тобой гулять по берегу нашей любимой реки Святого Лаврентия!
— И тебе кажется, все это похоже на Венгрию?
— Это похоже на ту жизнь, которой я жил! У меня была только ты одна, вспомни, пожалуйста, я тебя умоляю!
Из ларца выбралась Страпитчакуда и стала тихо подкрадываться к Жюстин. Она незаметно подползла к ней совсем близко, остановившись всего в нескольких сантиметрах от ее лица, и внезапно начала представление:
Нет, ты только взгляни, Кто при свете зари Нас визитом почтил…
Жюстин в испуге вскрикнула, и лягушка спряталась обратно в ларец в три больших прыжка.
— Господи, боже мой, да что же это за тварь такая? — в страхе спросила Жюстин.
Не обратив внимания на ее вопрос, Ксавье снова стал ходить по комнате, то и дело спотыкаясь о разбросанный повсюду мусор.
— Воспоминания, воспоминания! У меня их больше, чем если б я тысячу лет прожил, а тебе, придира, хочется все их у меня выведать! Я прекрасно все помню. И свеклу, и… и… и то, как принц венгерский приезжал, когда мы ходили смотреть парад! И как я тебе пятки щекотал, когда мы лазили по деревьям! Я все помню, каждую мелочь до единой!
Ксавье взял свою сетчатую сумку, зажал ее в кулаке и помахал ею перед носом Жюстин.
— А это ты видела, жестокая девочка! Или ты мне опять скажешь, что я ее не из Венгрии с собой привез?
Жюстин избегала его вопрошающего гневного взгляда. Она ему сказала, что таких сеток полным-полно в любом овощном магазине Нью-Йорка. Ксавье кинул авоську на пол. Задыхаясь от ярости, он рухнул на кровать. Жюстин бросилась на него, пытаясь стащить у него с ноги кроссовку. Подручный сопротивлялся, стонал, но был так слаб, что она с ним совладала и сорвала кроссовку с ноги. Комнату наполнил тяжелый запах немытых ног. Она взяла ногу паренька в руку и сказала звенящим от напряжения и возбуждения голосом, указывая на его пятку:
— А это что такое? Разве это не доказывает, что все, что я говорила, — правда?
Ксавье отвернулся, не желая смотреть на то, что она пыталась ему показать. Внезапно она отпустила его ногу.
— Мне здесь нечего больше делать, — сказала она и направилась к двери.
Ксавье встал на нетвердые ноги, догнал ее и обнял.
— Не смей ко мне прикасаться! — закричала она, но он лишь сильнее сжал ее в объятиях.
— Люби меня! Я тебя умоляю. Люби меня так, как я тебя люблю! Или, если хочешь, в десять, в сто раз меньше! Только не уходи, не оставляй меня одного в этой темноте, которая все ближе ко мне подступает. Я жить без тебя не догу, вот уже двадцать восемь недель, как я не живу. Я только существую, и существование это ужасно. Ты — все мои воспоминания! Все, что имеет в моей жизни значение! Ох, моя Жюстин, радость моя единственная! Моей любви к тебе во всей вселенной места не хватит. Если ты уйдешь от меня, мне ничего не останется, только смерть, только труп мой в пустом этом мире. И мира этого тоже уже не будет! Ох, сестричка моя! Потеря человека невозместима, ты это понимаешь? Или я только один такой на земле, кому это очевидно? Мне дела нет никакого до истины, прав я или не прав, но я во что бы то ни стало хочу, чтобы ты была здесь, я хочу быть с кем-то, кто любит меня и кого люблю я! И я очень хочу, чтоб это была ты!
Руки подручного бессильно обвисли, тяжелые и немощные, как умирающие змеи. Жюстин с явственной неприязнью отступила в сторону. Ксавье в изнеможении опустился на колени, будто сел себе на пятки, подбородком уперся в грудь, каждый нерв его тела был в напряжении. Жюстин пристально на него смотрела, спокойно и сурово. Без всяких эмоций, без всякой злости она вынула из сумочки револьвер и направила дуло на все еще склоненную голову подручного. Для того она сюда и пришла — всадить ему пулю в затылок. Ничего не говоря, ничего не объясняя — просто взять и уничтожить его. Если бы он спал, когда она вошла в комнату, скорее всего она бы так и поступила. Но она видела его глаза, его лицо, слышала его голос, и внезапно в ней что-то дрогнуло — несмотря на то, что она знала то, что знала, несмотря на то, что она смирилась с мыслью о том, что этот юноша не был ее сыном. И теперь, глядя в эти глаза, на это лицо, она уже не находила в себе решимости просто так, молча навести револьвер испустить курок. Она сама не могла себе доходчиво объяснить, что заставило ее заговорить в этот последний миг. Была ли это жалость или тайное стремление отомстить этому существу за то, что оно присвоило себе лицо Винсента, или желание заставить его страдать, рассказав ему обо всем перед тем, как его уничтожить? И даже сейчас, теперь, когда она целилась ему в голову, Жюстин не смогла бы ответить себе самой на эти вопросы.
Ксавье взглянул на нее, заметил револьвер, но, казалось, даже не обратил на него внимания, только чуть-чуть удивился. Он смотрел ей прямо в глаза спокойно, без страха. Но во взгляде его звучал немой вопрос, светилась искра не угасшей еще надежды. Было ясно, что он не просит о пощаде, ему было неважно, нажмет она сейчас на курок или нет. Взгляд его молил о чем-то другом. И глаза его были глазами Винсента, это существо с лицом сына ее Винсента умоляло ее о чем-то!.. Рука Жюстин дрогнула. Она положила револьвер на стол. Потом, преодолев глубокое отвращение, склонилась над ним.
— Мне хотелось бы разделять твои чувства, но при всем желании я не могу. Эта смесь… эта сборная солянка… слишком многое в тебе перемешано, чтоб осталось что-то одно.
Не отдавая себе отчета в том, что делает, она вынула из сумочки несколько долларов и положила их под револьвер. Потом ушла. Не попрощавшись, не обернувшись, оставив Ксавье с его одиночеством, босой ногой, последней его ночью.
Глава 6
Безуспешно попытавшись вызвать лифт, Жюстин пошла по лестнице. Спустившись ступенек на двадцать, она внезапно остановилась. Нет, не могла она бросить его в таком состоянии. Чем больше она об этом думала, тем более все казалось ей чудовищно странным, тем глубже раскрывалась перед ней ужасающая бездна, в которой оказалось это существо, так схожее с Винсентом, молившее ее не покидать его, как умолял бы ее Винсент, часть которого жила в этом создании. Она оперлась на перила. Но если она вернется, снова разгорится спор, который вновь повергнет ее в адский пламень. Она вскинула голову и расправила плечи. Вопрос, который тысячи раз уже прокручивался у нее в голове, был решен окончательно и бесповоротно — раз и навсегда. Не был Ксавье Винсентом, и точка. Не должна она испытывать к нему никакого сострадания, нельзя поддаваться обману этого лица и голоса, от которых такая тоска пробирает, что жить больше не хочется. Если она не устоит, значит, предаст Винсента, приняв за него тварь, укравшую душу и облик ее сына, чтобы влачить это жалкое существование. И все-таки она поступила совершенно правильно, не застрелив его. Забыть надо этого Ксавье, надо жить так, будто его никогда и не было, — это лучшее, что она может сделать.