Намного легче обходить истину и выразить фантазию с красивыми идеями, чем выразить свою растерзанную душу сомнениями, предрассудками, оскорблениями и издевательствами в течение 18 лет. При этом к вашему сведению в посольстве государств дезориентация и дезорганизация, стихия и самотек, языковое презрение и т.д. И, в свою очередь, отсутствие судебного определения для полной реабилитации.
По подсчету нанесенных убытков по обычным ставкам к 1992 г. составила вокруг да около 6 млн долларов США /подсчет приложен к делу/. В этом подсчете только учтены те высокохудожественные произведения искусств, входящие в произведение искусств “Созерцание видов цветного слуха” в виде автореферата. При этом без учета расходов на поиск, поездку /на которую продавал свои теплые вещи/, дискриминации, растерзания души, моральные и духовные угнетения, что меня, воспользовавшись в качестве заложника, исключают из моих возможностей. При том опустошенно выгоняя меня и назло осуществляя безответственное ведение всякого вопроса отрицанием закономерного развития действительности и т.д. К 1992 г. мне еще было лет 35—36.
Варварство правопорядка, стихийные нападения на возможность самопроизвольной речи означают ликвидацию стремления к осуществлению своего образа жизни. Вообще враждебность сторон в данном процессе есть недопустимое явление. А может, кое-кто считает враждебность исходящей из жадности, ехидства и скупости правления относительно личности явлением прагматичным и субъективным. Но зачем тогда приняты законы и устав ООН?
Уважаемые правосудия! Прошу Вас учесть, что по данному делу состоялось более 10 судебных процессов в Узбекистане с 1989 по 1994 г., при этом не учтено “Доказательство” по теории математической логики, так же отвратительно применение законов. И далее дело разбросано по недействительным инстанциям нарочно вопреки законным требованиям убегавшись от рассмотрения.
При этом чрезмерно стремление к высоким чинам. На мои обращения идет вопреки служебным обязанностям выразившись тупость, отвратительность, ехидство, атаки и т.д. Исходя из этого в каждом шагу меня преследуют психические взрывоподобные подставные ситуации, при том опосредованные через средств массовой информации.
Уважаемые ПРАВОСУДИЯ! Я, уверившись вашего интеллекта и юридического состава и учтившись перед вами уложенных заявлений с определенными пунктуальными требованиями, требую немедленного внесения Справедливости — реабилитации и определенного Вознаграждения с тем выдачи документа, удостоверяющего моей личности и копию соглашений для свободного развития. Обеспечить “Торжество истины” и тем освободить от психической нагрузки меня и развязать рук и ног.
Прошу также устранить явления стихийно-спекулятивного и камуфляжного характера и охотников за информацией в мой адрес, потому что это вовсе не жизнь, а доведение до полного истощения и растаптывание все культурные, интеллектуальные и родственные отношения и чувства и т.д.
В городе уже зацвело
Батыр поднял сонную голову с баранки:
— Домой?
— Голова кружится...
Шофер понимающе кивнул.
Всхлипнул разбуженный мотор. Алекс откинулся на заднее сиденье и стал представлять себе горячий душ, в который кинется прямо с порога. Прямо с порога. Смоет с себя весь этот день...
Машина скользила по вечерним улицам. Где-то над головой проносились фонари. Весна.
Несколько цветущих деревьев выбежало на край проезжей части, голосуя худыми ветвями.
Весна, начало которой Алекс прозевал. В которой для Алекса не было места.
Весна прибегала к уверткам.
Его снова замутило. Углекислый воздух машины; мрачный цветущий город.
Батыр включил радио. Женский голос закричал:
— Сейчас мы в белом танце кружимся! Я знаю, мы с тобой подружимся! А ночью мы с тобой останемся! А утром навсегда расстанемся! А, а!
— Вот и умница, — отвечал ей сквозь серые волны тошноты Алекс, — так и надо: кружимся-подружимся, трахнемся-расстанемся. Все за одну ночь, милая. Оперативная вязка. Вальс с пачкой презервативов в кармане...
Почему же у него так все сложно? Почему весна летит куда-то за окном без него и сыплет свои лепестки на голову других, вот этих самых “кружимся-подружимся”? Почему в его постели все еще зима и ничье тепло не растопит колючие сугробы простыней?
Алекс открыл окошко. Вместо весны ворвался мутный асфальтово-бензиновый ветер. Алекс зажмурился.
К счастью, они уже сворачивали к нему в переулок.
Батыр слушал песню и улыбался.
Содрав с себя пропахший куревом костюм, Алекс бросился в ванную. Рубашка, холодная змея галстука... Майка... Вода бросилась на него, горячая, с родным запахом ржавчины и хлорки. Алекс дышал, ловил губами горькие капли.
Отпустило...
И песня, которой он заразился в машине, тоже как-то размякла и сползала с тела липкой, назойливой этикеткой.
Тихо пели водопроводные трубы, гобои, флейты.
“Вихрем закру-ужит белый та-анец... Всех нас подру-ужит белый та-анец”, — напевал Алекс, намыливая живот.
Нет, это уже была другая песня. Совсем другая песня. Почему он ее вспомнил?
Он услышал ее когда-то давно...
На растрескавшейся танцплощадке горного Дома отдыха. Площадка была пустой, только два-три скворца клевали солнечные пятна. Время для танцев еще не настало, оно наступит вечером, вместе с прохладой, кислым запахом кибрайского пива, движениями тел, изголодавшихся по танцам... Пока же Алекс слушал только шумящую из репродуктора песню. Песню о загадочном “белом танце”.
Почему “белом”? Наверное, его танцуют в белой одежде. Услышав объявление “белый танец”, взрослые бегут и переодеваются в кустах во все белое. Белые пиджаки, белые чешки, белые гольфы.
Он отдыхал с родителями. Папочка, еще не впавший в свой огородный маразм. Нормальный папа, ничем не хуже остальных пап великой страны. Смотрит телевизор, приходит с работы, постоянно чинит какой-то утюг. Да, папа, мама и Алекс, тогда еще — бессловесный заложник своего детства. Они отдыхают, взявшись за руки, в Доме отдыха. Из трубы Дома отдыха ползет черный дым. Из земли торчат зеленые палки травинок. Сбоку светит солнце с двумя красными глазками и корявой улыбкой.
Наулыбавшись, солнце прячется; синие каляки покрывают небо. Над Домом отдыха расцветают желтые звезды, летят самолет и ракета. Вот культорганизатор Зураб Константинович объявляет в свой микрофон “Белый танец”, и Алекс начинает мучиться, каким карандашом он это нарисует, потому что белого карандаша у него нет, хотя у Димы, например, есть, но он не даст.
Но никто не бежит переодеваться в белые пиджаки и белые платья...
“Какой послушный ребенок”, — говорит какой-то голос в темноте его маме, а мама кивает и смотрит на танцплощадку. Там под яркими, если послюнявить карандаши, фонариками папу приглашает на танец тетя, про которую мама говорит, что у нее не все дома. Алекс видит, как они танцуют — особенно красиво танцует тетя, у которой не все дома.
...Горячие струи бегут по телу, дрожит осторожная пена на груди.
Да, Алекс был послушный ребенок и позволял взрослым вытворять с собой все что хотят. Громко и бестолково проверять его домашнее задание. Отвозить в почетную ссылку к бабушкам. Отдавать его на плавание, чтобы он захлебнулся и все смеялись.
Наконец, взять и в десять лет сделать ему обрезание.
Да-да, то самое.
Скажите, ну зачем ребенку — обрезание?
Он не понимал. Подумаешь, папа — наполовину таджик. Но ведь папа давно свою таджикскую половину оставил где-то в Джизаке. Только один раз Алекса с собой туда, к этой половине, брал, и Алексу там было страшно. Его целовали какими-то непривычно пахнущими поцелуями; долго, целый день, гладили по голове и щипали за щеку.
Но кроме этой половины, все у отца Алекса было русское, советское: лицо, фамилия, язык, газеты, мама... Наконец, он, Алекс, — он тоже у него, у папы, русский: волосы у Алекса, когда совсем маленький был, совершенно были русскими, сейчас только немножко потемнели.