Из перьев, шевелящихся по ночам в подушке, составляется почтовый голубь. Он берет письмо и вылетает в окно.
Что дальше происходит с письмом — никому не известно.
...мне снилась собака, бегущая по бетону и песку. 173-17-00.
...мне снилось двенадцать тарелок, восемь вилок и ни одной ложки. 29-11...
...мне снился прилавок, на котором лежали огурцы...
Ему снился Ленинград, холодный и солнечный.
Его потерянный город. Безлиственные улицы, на которых росли только дома. Дома росли друг из друга, переплетаясь корнями, подвалами, вплющиваясь друг в друга кронами. Улица Достоевского, запах гниющей капусты с Кузнецкого рынка; алоэ на подоконнике — его домашний Кощей.
Школа, которую он любил. Снова — мокрый дом на улице Достоевского. Архитектурные облака; в Ташкенте таких не бывает — небо здесь беднее.
Первая влюбленность; он проводит ее до красного дома на улице Марата. Плесневеющие амуры глядят на них. Он — белый толстый подросток. Он слышит, как первые волосы растут на его подбородке. Она — худенькая восточная девочка; она хочет, чтобы он ее обнял, но боится, что у них от этого будут дети; как быть?
Вот если бы снова началась война, она бы его обняла. Тогда уже все равно.
Керосиновые стрекозы самолетов проносятся над городом. Война снова отложена, вместо нее продолжается детство. Но уже не по-детски высыхает язык, сердце проваливается в живот. Ему кажется, что очень хочет по-маленькому. Ну просто очень, невозможно рассказать как. Быстро попрощавшись, бежит домой. Мимо пролетают каменные сады, катятся гипсовые яблоки.
Дома, дрожа в уборной, он с удивлением открыл, что тревога была ложной.
Он не хотел по-маленькому. Он хотел любить и быть любимым.
За дверью скрипела и дышала коммунальная квартира. А он — он втюрился.
И проснулся.
Тестообразную тьму прорезал голос муэдзина. Зашелестели простыни, застучали по полу сонные пятки, захрустели сгибаемые молитвой позвоночники.
Он удивился, что смог вообще уснуть. Наверное, потому что они не приходили этой ночью. Он пытался понять, кто подсылает к нему этих ребят.
В ту первую ночь почти месяц назад они пришли попросить милостыню.
Голоса у них были хриплые, как будто в колыбели им давали вместо соски дымящуюся сигарету. Если у них вообще были колыбели.
А лица... Лиц не было. Были рты, уши, глаза, сопли. Все это никак не хотело складываться в лицо. Он испугался их тот первый раз. Потом, когда они стали часто приходить к нему по ночам, страх прошел. Остался обыденный ужас.
Ничто так не сводит с ума, как дети.
Кто к нему их подсылал? Иногда они убегали, как только он открывал дверь.
Он как-то поймал одного. Мальчик дрожал и дергался. “Кто вас ко мне посылает?” Хриплый голос мальчика ответил: “Улугбек знает, я не знаю. Он знает”. — “Где этот Улугбек?” — “Сегодня нет. Завтра придет. На следующей неделе”. — “Не обманывай”. — “Отец, отпустите! Улугбек придет — его поймайте. Он большой. Пожалуйста, отец! И на хлеб дайте”.
При слове “отец” ладонь ученого разжалась.
Улугбек долго не приходил. “Ты — Улугбек?” — спросил он какого-то нового паренька. “Я — Вася”, — возразил паренек. “Это правда, — сказали остальные попрошайки, — он русский”. — “Кто тебя прислал?” — “Это же Вася, — сказали
дети, — что вы его спрашиваете. Он вообще не наш. Просто есть хочет. Его маму на хорошие мусорки не пускают”. И засмеялись.
Он даже привык к этим детям.
После их приходов, он заметил, даже лучше работалось над бомбой.
Днем работать он почти не мог. Днем надо было запутывать слежку.
Днем много времени съедала Лотерея.
Он долго собирал информацию. Его догадки подтверждались. Потом он смог убедить начальство, что Лотерея имеет какое-то отношение к исследованиям его отдела. Начальство зевнуло и поверило. Сонная подпись легла на бланк, завтра он отнесет его сам в “Сатурн Консалтинг”. Нет, не нужно через курьера, он сам это письмо отвезет, ему по дороге.
— Владимир-ака, — остановил его уже около двери голос начальника.
— Да?
— Вы... вы себя нормально чувствуете? Дома все в порядке?
Еще один забытый
Утро. Побежали вокруг домов мужчины в обвисших трениках, заплакали петухи, зашуршали отдохнувшими голосами объявления:
Конкретные консультации для участия в Лотерее “Справедливость”!
Хотите выиграть в Лотерее “Справедливость”? Звоните нам.
Помощь в участии в Лотерее + нежный массаж.
Район бывшей Горького зашумел ртами, замелькал руками, зашелестел
стоптанными китайскими подошвами.
Мученики капитализма ныряли в мраморную прорубь метрополитена — раздавать новую порцию приглашений на работу.
Вдоль гладких стен подземного перехода выстроились торговки нарциссами, средством от прыщей и тараканов и казахско-узбекской водкой “Русский стандарт”. Чуть позже подходили старушки, предлагая прохожим котят и лимоны.
Создатель бомбы шел мимо нищих, пытаясь отгадать матерей своих ночных гномов. Покалывало сердце.
Зашел в букинистический: нет ли чего нового?
Напротив Марата сидела плачущая женщина лет шестидесяти.
Плакала она тихо, но настойчиво и была той самой Ольгой Тимофеевной, которую Марат обещал Маше выбросить из магазина.
К груди Ольга Тимофеевна прижимала несколько коричневых томов Горького, красный трехтомник Николая Островского и “Письма” Тютчева.
— Кровь вы всю из меня выпили, — говорила Ольга Тимофеевна.
— Я из вас ничего не пил, — огрызался Марат.
Ольга Тимофеевна погладила Горького, Островского и Тютчева:
— Всю жизнь кусок недоедала, все на книги... Жизнь свою на эти подписные издания положила. На переклички утром ходила, каждую книжечку как ребеночка гладила, баюкала. Читать даже боялась: может, думаю, страницу погну или борщом залью. Подарков сколько этим книжным продавцам носила, колготок импортных...
Вспомнив колготки, Ольга Тимофеевна снова заплакала:
— Где теперь справедливости искать?
— Где хотите, там и ищите... Только не в букинистическом, хорошо? Я вам уже говорил, какие книги нас интересуют.
— Тютчеву хотя бы уважение окажите...
— У меня уже вон, видите, три Тютчева стоят...
— А такой не стоит! Придут покупатели, спросят: “А письма Тютчева есть?” И как вы им в глаза посмотрите? Вы сами-то эти письма прекрасные читали? Ну вот видите... Вот!
Ольга Тимофеевна торжественно открыла книгу и стала читать:
— “Милая моя кисанька, третьего дня получил твое письмо из Ревеля, весьма меня порадовавшее; но этого мне мало... Мне хочется также узнать о первых простодушно-искренних впечатлениях твоих от этого приятного местечка”.
Ольга Тимофеевна читала с выражением; Марат зеленел.
— Не возьмете? — спросила она и высморкалась.
— Хорошо... — сдался букинист. — Оставьте Тютчева.
— А Горького? Нобелевскую премию за роман “Мать” получил!
— Нет, только Тютчева... И идите.
— Ну и пойду, — поднялась Ольга Тимофеевна. — И Тютчева вам не оставлю. Тютчева захотели! Читайте свою “Анжелику” и современную матерную литературу... Напишу на вас всех в Лотерею... И вообще, горите вы синим пламенем! Всего хорошего.
Хлопнула дверью.
Марат посмотрел на Создателя бомбы.
Помолчали.
— Как ваши дела? — спросил Марат и потер затылок, пытаясь отогнать зашевелившуюся головную боль.
В последний месяц Создатель бомбы часто заходил к Марату, что-то покупал. “Штук десять таких надежных покупателей, — думал Марат, — и торговля бы наладилась”.
— Нормально дела, — сказал Создатель бомбы, ползая пальцами по книгам. — А ваши?
— Сами видели. И так торговли нет... Берете?