“Я надиктую ей письмо”, — подумал Алекс и принес из своей комнаты диктофон.
“Я все ей объясню...”
Тяжелыми каплями сочится кран.
Бесполезно шелестит диктофон, записывая молчание Алекса. Слова, которые он хотел наговорить, мятой бумагой намокают во рту. Разбухают стоматологической ватой.
Алекс выключил диктофон, перевернул кассету на другую сторону.
Там была записана Соат.
Он как-то ушел на обед чуть позже, оставил диктофон включенным, так, чтобы Соат не видела. Диктофон всасывал в себя все ее шорохи, дыхание, шелест пальцев по клавиатуре.
Закрыв глаза и поднеся диктофон к уху, Алекс смакует ее звуки.
Вот Соат печатает, дышит.
Подвинула чашку, делает глоток.
Вот звук оставляемой губной помады на поверхности чашки.
Выдвинула ящик стола: звук пыли, металлический шорох снимаемой скрепки.
А вот — удача: шелест ее платья.
Снова пальцы бьются о клавиатуру.
Похрустывает, словно грызя какую-то бесконечную рыбу, компьютер.
Прощание
Проходя мимо букинистического, Создатель бомбы заметил оживление. Какие-то пожилые люди выходили и несли стопки книг. Впереди шагала Ольга Тимофеевна, которая в прошлый раз читала в магазине Тютчева. Она снова ступила на тропу войны, оглядывалась на магазин и шевелила губами в комочках помады.
Создатель Бомбы вошел.
На фоне поредевших книжных полок ходил Марат и посмеивался. Провел пальцем по книжной полке:
— Мы закрываемся...
— Да, Алекс мне сказал.
— Алекс? Нашли его? Хорошо. Жизнь продолжается!
— Что, опять приходила эта?..
— Ольга Тимофеевна и ее команда? — дергал губами Марат. — Видели? Говорю ей, заберите ваши книги, закрываемся мы, понимаете? А она мне: в храме культуры так разговаривать невозможно! И эти книголюбы с ней, тоже ни в какую не забирают. Я им: завтра уезжаю из Ташкента. Уезжаю! Они: вот и возьмите наши книги с собой. Куда, говорю, я их возьму? Ну, говорят, туда, куда уезжаете, — вы их там за большие деньги продадите, не то, что здесь.
Подошла Маша с пиалой; запахло валерьянкой.
— Зачем ему в Москву, — говорила механическим голосом Маша. — Без прописки, с его внешностью... Будет лицом кавказской национальности...
— Лучше кавказской, чем вообще никаким лицом... — глотал валерьянку Марат.
— Сегодня с утра снова они приходили... Не терпится им наш магазин забрать.
Владимир Юльевич посмотрел на серое, горящее лицо Марата.
Посмотрел на круглую Машу с мертвыми вьющимися волосами.
— Возьмите, — Марат протягивал ему какую-то книгу. — Это вам на память. Нет, не нужно платить... А это передадите от меня Алексу, пусть у себя повесит.
И сорвал со стены репродукцию с умирающим Маратом.
Под ней темнела паутина и была наклейка с девушкой.
Владимир Юльевич вышел из магазина.
Мимо нервным шагом прошла Вера. Ехала на лечение, к своей Бибихон. Но Владимир Юльевич не был знаком с Верой...
Он возвращался с бывшего спецобъекта. Богобоязненное государство раздавало сегодня милостыню сотрудникам. В такие дни он заранее отключал свой агрегат, поскольку со стороны бухгалтерии начинало тянуть такой темной энергией, что ни о каком генерировании любви не могло быть и речи.
Дело двигалось медленно: пять граммов обогащенного сырья за месяц. Для опытного образца нужно хотя бы десять... Конечно, стоило бы испытать для начала один грамм. Но на ком?
На себе?
Бред. Куда он со своим... изъяном. Можно, конечно, еще один грамм потратить на какую-нибудь женщину. А что, он читал, даже у евнухов были любовницы, жены.
Но ведь тогда это будет уже не эксперимент, а брак. То есть семья. Станут они жить-поживать, добра наживать.
Вот к чему, коллеги, приводит неосторожное обращение с техникой.
Жидкие аплодисменты.
Нет. Постойте... Он не Фауст. Он не собирался брать реванш за те ледяные постели-одиночки, постели-карцеры, в которых он всю жизнь мучился бессонницей.
Кроме того, испытывать надо на здоровом представителе человеческого рода... Чтобы в здоровом теле — здоровый дух... пух... лопух... Только где их откопать, этих здоровых добровольцев, лопухов, готовых подвергнуться любви? Может, предложить его сотрудникам? Нет, дойдет до начальства, потребуют объяснений, почему Земля вертится... Нужен кто-то со стороны.
В тот вечер он рассказал Алексу в общих чертах о Бомбе.
Отлет
Следующий день пронесся скоростным поездом: мелькали только белые проемы воздуха между вагонами.
Маша укладывала вещи, потом, не выдержав, шла на кухню, пила тяжелыми кислыми глотками вино.
Под вечер чемоданы были собраны, пирожки в дорогу остывали и почему-то пахли хозяйственным мылом, что расстраивало Машу и веселило Марата.
Маша смотрела на его веселое лицо, и ей хотелось выть.
Самолет улетал рано утром.
Ночью они не спали: Марат курил, Маша принюхивалась к пирожкам и плакала.
Докурив, Марат набросился с прощальной, про запас, яростью на Машу, порвал ей свитер. “Давай по-человечески, — просила Маша, гладя его колючее лицо. — Давай по-человечески”.
Потом он снова курил, а Маша зашивала свитер, в котором хотела помахать Марату рукой в аэропорту. Запах хозяйственного мыла из пирожков почти выветрился, и она упрашивала все-таки их взять. “Возьми, — ходила она за ним, — возьми!” Марат молчал и слушал, как за окном в темноте шумят собаки.
Потом они ехали на “Запорожце” по цветущему городу.
Марат собирался зачем-то заехать до аэропорта в свой бывший магазин.
Оставил машину на стоянке, вышел:
— Посиди, я вернусь скоро.
— Я с тобой, подожди, — встрепенулась сонная Маша.
— Сиди, сказал!
“Хорошо как”, — думал Марат, подходя к магазину. Тишина, никаких людей. В такое бы время работать. Интересно, изобретут когда-нибудь круглосуточные книжные магазины?
Усмехнулся. Так... Милиции, кажется, не видно. Хорошо.
Открыл дверь. Свет включать не стоит. Сейчас и так будет все видно. Так… Вот проход к двери, чтобы успел выбежать. Нащупал внизу заготовленные канистры.
— Ну что, ребята, устроим прощальный фейерверк?
Принялся кропить бензином стеллажи. Получалось неумело; дрожали руки.
— Так... Теперь классиков. Александр Сергеич... мое почтение. Фёдор Михалыч... Еще бензинчика! И тебе, Вильям, хватит… Не нервничай. Так. Современники! Есть. Философы, философы! Гегель... Какие мы многотомные, а! Бензина не напасешься... — Закашлялся. — Как они на этих бензоколонках работают? Спички, где спички...
Не выдержав, Маша вылезла из машины. Потопала ногой: отсидела. Пошла к Марату.
— Извинит, ваш документ!
Милиционер, выросший прямо из воздуха, темнел перед ней и улыбался.
— Да иди ты, какие документы? Вон, в машине документы...
— Машина ваш?
— Да. Мужа. Муж вон в магазин пошел. За углом, знаешь, букинист? Книжный, книжный.
— Чем такой поздний время здес занимаетес?
— Да иди ты, говорю, мне к мужу надо!
— Документик покажите...
Магазин загорелся сразу; от неожиданности Марат отпрянул и ударился спиной о стеллаж.
Стеллаж, рассыпая горящие книги, покачнулся. И упал, загородив выход.
Задыхаясь, Марат бросился в подсобку, но там взорвалась неистраченная канистра. Кинулся к стеклам... Выломать решетки! Решетки...
— Та-ак... Посмотрим ваш документ, — говорил милиционер, с интересом изучая паспорт. — Какого, говорите, года рождения? Ай, совсем молодая.
— Да мне идти надо, к мужу, объясняю же!
— Э, а муж сам не придет? Зачем так за мужем бегать? Э... стой! Ты куда! Стой! Что там горит?..
Он бросился за ней.
— Магазин! — кричала Маша. — Марат! Мара...
— Стой, сестра! Эй, кто там горит?! Твой муж огонь делал?
Магазин горел, лопались стекла. Милиционер что-то кричал в рацию.
— Мара-а-ат! — завыла Маша, бросаясь к огню. Она видела его, повисшего на решетке...