Пламя.
Милиционер оттаскивал Машу:
— Стой! Куда, сумасшедший... Назад, умрешь!
— Маратик! Да отпусти, отпусти же, пусти! Я сейчас... воды... воды принесу. Потушить! Пусти же...
Они упали, Маша пыталась вырваться, милиционер кричал:
— Ты что... хочешь мне два трупа за дежурство делать... Дети у меня... Дети!
Рухнула крыша. Крики Марата стихли. Из окон выглядывали сонные лица.
— Пожар! — закричал кто-то.
По пустым улицам мчалась бесполезная пожарная машина.
Прощание
Хоронили в закрытом гробе, на Домрабаде, на русской карте.
Лил дождь.
Было возбуждено дело и шло следствие, Марата долго не отдавали. Неожиданно помог Акбар: уладил все двумя звонками.
Другой неожиданностью стала Ольга Тимофеевна. Позвонила Маше, плакала в трубку, казнилась и обещала откусить себе язык. Через какие-то ее связи и удалось получить разрешение на погребение на Домрабаде. Нести Марата пришлось почему-то долго. Алекс смотрел на запущенные, засыпанные листвой и птичьим пометом надгробья русской карты.
— Да... — сказал Алекс какой-то старушке, приехавшей вместе с Ольгой Тимофеевной. — Как все неухожено...
— Так ухажеры все разъехались! — кивала старушка. — А на еврейской карте, говорят, и того хуже. Дети-внуки эмигрировали, а этим — куда эмигрировать? Они уже все...
— Репатриировались, — подсказал старичок с большой хозяйственной сумкой и в ботинках, зашнурованных шпагатом.
Люди стояли над ямой.
Ольга Тимофеевна достала листочек бумаги. Старичок с хозяйственной сумкой держал над ней зонт. Маша плакала. Ольга Тимофеевна громко читала:
— Дорогой Марат! Мы, члены-активисты бывшего Общества книголюбов, пришли проводить тебя в твой последний нелегкий путь. Ты не только многие годы поддерживал нас, книголюбов, морально и материально; ты поддерживал в своем магазине очаг высокой культуры и духовности. Твой трагический уход — невосполнимая потеря для нас, активистов бывшего Общества книголюбов, которые всегда считали тебя своим единомышленником.
Зонты в руках старушек дрожали; белели носовые платки.
Владимир Юльевич наклонился к Алексу:
— Это выше моих сил... Может, пока отойдем?
Ольга Тимофеевна продолжала:
— Твой близкий друг, Мария, которая тоже присутствует здесь, открылась нам, что в последнее время тебя несправедливо преследовали представители мафии... Что ж, пусть это будет на их грязной совести. Но мы, книголюбы, клянемся так этого не оставить. Мы уже подготовили письмо в авторитетную международную организацию “Лотерея-Справедливость”, на счету которой уже немало добрых дел на территории нашей республики. Пользуясь случаем, я бы хотела зачитать это письмо. Многоуважаемая Лотерея-Справедливость!..
Алекс и Владимир Юльевич отошли и встали поодаль. Деревья были в больших молчаливых воронах. Алекс стал ковырять ботинком глину.
Потом было слышно, как Ольга Тимофеевна читает какой-то отрывок из Тютчева. Зонтики запрыгали: присутствующие аплодировали.
— Идемте, — сказал Алекс.
В яму посыпалась земля. И не только земля...
Старички и старушки вытаскивали из своих хозяйственных сумок какие-то книги и кидали.
“Бух-бух”, падали книги.
Ольга Тимофеевна метала Н.Островского, М.Горького и письма Тютчева.
— Ну зачем же... Не надо книги! — говорил Владимир Юльевич.
— Мы всех наших активистов так хороним, — отвечала Ольга Тимофеевна, целясь Островским. — А Марат нам теперь как активист.
Кричали вороны.
Маша смотрела пустыми глазами и шепотом повторяла: “Ну зачем тебе в эту Москву, Мара, зачем тебе в эту Москву...”
Дождь перестал; замолкли вороны на цветущих деревьях.
Люди возвращались.
Старики шли с горящими хозмаговскими свечами.
— Понимаете, Алекс, — шептал Владимир Юльевич. — Любовь снизойдет на мир; слишком много горя пережили люди...
— Боже, грешной душе пошли прощенье, — тихо говорили старики. — Сжалься над той, которой нет возврата... Даруй ей от ада избавление... Будет костер за все грехи расплатой...
Горячий воск каплями падал на кладбищенскую глину. Падали мокрые лепестки цветущих вишен. Люди шли.
— Я не знаю, Владимир Юльевич, — говорил Алекс, глядя на зонты и свечи. — Уже столько раз человечество пытались осчастливить... Все заканчивалось очередным концлагерем...
— Не только лагерем, Алекс! Я не оправдываю никакую диктатуру, но...
— А сами хотите ввести диктатуру любви...
— Да, Алекс, именно любви! До сих пор все диктаторы обещали только хлеба и зрелищ... Ну еще эту вашу... справедливость! Любви, любви никто не обещал; она опасна для любой диктатуры, для любой власти. Но пришел час и для любви, Алекс!
— Боже, грешной душе пошли прощенье, — шептали старики, прикрывая от ветра свечи. — Сжалься над той, которой нет возврата... Даруй ей от ада избавление... Будет костер за все грехи расплатой!
Медленно проплывали надгробья.
“1901—1964”, — читал Алекс. — “1928—1948. 1923—1969. 1900—1970. 1961—1980”.
Восьмизначные телефоны мертвых.
Просьба не беспокоить.
— Боже, грешной душе пошли прощенье...
Ольга Тимофеевна поддерживала Машу, что-то объясняла, деловито зажигала погасшую свечу...
— Сжалься над той, которой нет возврата... Даруй ей от ада избавление...
Кто-то, Маша или не Маша, тихо спрашивал:
— Молитву услышит Господь в небесах? Пошлет ли душе, пошлет ли спасение? О, сердцем владеют ужас и страх...
1970—1999. 1898—1973. 1911—1973. 1948—1974.
1964—1979. 1964—1979.
— Любовь должна войти в мир, Алекс...
—...пошли прощение. Сжалься над той, которой нет возврата!
—...посидим, помянем, все скромно. Все очень скромно.
1966—1982. 1907—1983.
1969—1998. 1958—1997. 1970—1998...
1980...
Через два дня
Они возвращались с обеденного перерыва. Воздух был теплым, густым от цветочной пыльцы. Даже объявления стали похожи на лепестки, летящие с деревьев. Горки розового мусора шевелились у корней.
Алекс срывал объявленья со столбов и стен, мастерил журавликов и отпускал их обратно в небо.
— Где ты их так насобачился делать? — спрашивала Соат.
— Мацуда-сенсей научил; помнишь, я тебе о нем рассказывал? Ну, со словарем еще?
— Нет, не помню.
До офиса было еще далеко. Они стали играть в города.
Это была усложненная разновидность игры: разрешалось называть только те города, в которые навсегда уехал кто-то из друзей, знакомых или родственников.
— Нью-Йорк, — говорит Алекс. — Два одноклассника.
— Ка? — переспрашивает Соат. — Казань. Соседка по лестничной площадке.
— Новосибирск. Однокурсница, вышла замуж там...
— Опять “ка”? Киев, подруга.
— Вена, — говорит Алекс. — Один мой препод университетский туда уехал.
— А... Алма-Ата. Однокурсница, сосед. Один мой бывший... бизнесмен.
Алекс внимательно посмотрел на нее.
Одноэтажные дома. Башни Дархана, как стаканы с синей водой.
— Значит, на “а”, — медленно сказал Алекс. — А... Амстердам. Знакомый переводчик уехал.
— Крутые у тебя знакомые. “Эм” — Москва! Двоюродная сестра, два одноклассника, три...
— Ладно, ладно, всю дорогу сейчас перечислять будешь... А... Афула-Элит! Мамина лучшая подруга.
— Это где?
— Афула-Элит? В Израиле где-то... Будешь называть?
— Тэ... тэ...
— Ташкент! — подсказал Алекс.
— Да... очень отдаленный город, — улыбнулась Соат. — Не вспомню, кто туда уехал.
— Мы с тобой, например.
Соат сломала веточку цветущего персика. Повертела, отбросила.
— Да, Ташкент сильно изменился... Иногда мне кажется, что я родилась в другом городе.
Показался офис.
— Ладно, — сказал Алекс, — мне еще надо кое-что купить... Может, вместе сходим?
— Не, меня еще парочка злобных графиков дожидается.