Перед офисом стояли люди. Соат потемнела.
— Ты заметил? — их все больше. Я уже просила Акбара сделать сбоку отдельный вход для сотрудников; он говорит, подожди, скоро все кончится... Как по битому стеклу каждый раз прохожу... Ладно, скоро придешь?
Алекс кивнул. Соат пошла в сторону офиса. Он смотрел ей вслед.
“Пора начинать эксперимент”, — подумал Алекс и улыбнулся хитроватой детской улыбкой.
III
Прошел месяц
Человек — существо, выделяющее время.
Поглощает он разные впечатления, объявления, предложения сбросить вес, известия о сгоревшем книжном магазине.
Поглощает разговоры в метро, зазеленевший голос урючины, ночные визиты нищих детей, утренние визиты нищих птиц, вечерние визиты самого себя в какой-нибудь кабак, где кожно-венерический голос поет про бе-е-елый танец.
Поглощая все это, человек выделяет время.
Поглощая жадными губами, глазами, ногами пространство, человек выделяет время.
Я выделяю. Тик! Ты выделяешь. Так! Он, она, оно выделяет. Тик! Длинным невидимым шлейфом — так! — тянется время за нами.
Потому что мы — тоже выделяем время. Тик... И они. Так...
Покачиваясь и бесшумно тикая, оно поднимается в небо. Сквозь вагон метро, в котором едет Алекс, сквозь шумящий над головой бетонно-глиняный купол. Сквозь ветви деревьев, сквозь тела скворцов и крылатые баклажаны самолетов.
В вечернем небе плывут сгустки времени. Разноцветные тикающие нити.
Топ... Топ...
А кто идет по улице (под плывущими в небе нитями, нитями)? Топ?
Алекс идет. Топ.
А что делает Алекс (почему в руке у него темнеют цветы, не цветы)? Топ?
Алекс — идет. Топ.
А куда идет Алекс (отчего у него такое испуганное лицо)? Топ?
Он идет домой. Топ.
А что у него дома (кроме месяца, пойманного в мышеловку окна)? Топ?
Какое вам дело... Топ....
В вечернем небе плывут сгустки времени. Разноцветные нити людей-времяпрядов. Эти нити отрываются от голов и плавают, сплетаясь, чуть повыше облака шашлычного дыма, чуть пониже облака объявлений. На закате, когда отрываются эти нити, людей посещает тоска со вкусом столовой соды. Новые нити только-только выползают из головы, маленькие, слабые.
А что у Алекса в ушах?
В ушах у него наушники.
Алекс, Алекс, дай и нам послушать, просили взгляды прохожих. Остановись, добрый Алекс, отстегни от ушей хоть один наушник, напои жаждущих, угости нотным изюмом. Мы же птицы, Алекс, птицы бескрылой породы. И ты — нашей породы. А птицы должны помогать друг другу: смажь нам больное ушко музыкой, ушко — бо-бо.
Х о р: Ушко — бо-бо!
А л е к с: Прохожие! С чего вы решили, что я слушаю музыку?
Х о р: В лицо твое заглянули. Мы же — взгляды, Алекс, мы — сад налитых любопытством глазных яблок. Ты сам из нашего сада. А взгляды должны помогать друг другу: плюнь в наше больное ушко мелодией, ушко — вава.
Х о р: Ушко — вава!
А л е к с: Прохожие! С чего вы решили, что я слушаю музыку? Я слушаю запись дождя, запись тишины перед телефонным звонком; потрескивание холодильника, в котором мерзнет красное вино.
Тишина в наушниках оборвалась; зашумел оркестр.
Ну вот, думал Алекс, глядя на людей с вечерними сумками, они оказались правы. Из сумок выглядывали телескопики колбасы: люди торопились скорее наблюдать звездное небо в сияющих жиринках.
Но музыка, которая булькала в наушниках, была странной; хотя Алекс почему-то был уверен, что это она — старинная.
Музыканты в камзолах и париках топили инструменты в озере. Шумно тонул контрабас, пуская торжественные бетховенские пузыри. Долго не могли потонуть скрипки: пришлось швырять в них клавирами. Духовые, напротив, тонули быстро; хотя некоторые ненадолго всплывали, чтобы выкрикнуть из мокрого горла еще несколько нот. Музыка над тонущими инструментами стояла такая, что нельзя было разобрать, красивая она или экспериментальная.
“Нет, думал Алекс, прохожие до такой музыки еще не доросли. Они еще дети”.
Х о р: Да, мы — дети. Внутри каждого из нас потеет ребенок; этот ребенок дергает за ниточки, и мы поднимаем и опускаем руки. А когда он мочится — мы начинаем говорить правду. Наш внутренний ребенок требует громкой музыки — иначе у нас перестанут расти руки, ногти и зубы. Дети должны помогать друг другу, греметь и грохотать друг для друга: покрась наше больное ушко в цвет Лунной сонаты на полную громкость: ушко — вава...
Встречи
Тут Хор подошел к Алексу и поздоровался. Не весь — только один человек в куртке. Алекс узнал его, это был Славяновед. Но он его не слышал из-за музыки, как раз топили ударные, музыканты выбивались из сил...
Славяновед что-то говорил и запускал ладони в широкие карманы воздуха.
Наконец, Алексу надоело это немое кино, он выковырял наушники из ушей. Жаль, недослушал, чем там закончилось: потопили они там барабан или отпустили концептуально поплавать.
—...так что не знаю, что с Веркой делать, совсем она с этой гадалкой одурела. Все меня к ней тащит.
“Можно было не вытаскивать наушники”, — подумал Алекс.
Несмотря на апрель, от Славяноведа пахло жженными осенними листьями.
— Послушай, Слава... А что ты мне это все рассказываешь? Я, что ли, ее к этой гадалке посылал?
Они проходили мимо бывшего букинистического. Здесь уже что-то строили, стучали железом, сваривали.
— Сам не знаю, Алекс. Совсем о другом тебе хотел сказать, о Лотерее этой... Короче, будь осторожен. Как друг советую.
Чихнул и снова смешался с Хором.
“Сколько можно наживать себе друзей?” — думал Алекс. — Пора заводить врагов”.
Около его подъезда стояла Соат. Подурневшая, с огромным колючим букетом.
Отступать было поздно.
— Ты хочешь закидать меня этими цветами? — спросил Алекс.
— Алекс, — сказала Соат мокрым, растоптанным голосом, — нам надо поговорить... Ты не можешь так со мной поступать, Алекс.
— Мы уже говорили...
Он вошел в подъезд. Было темно; пахло собаками, кошками и людьми.
— Да, я хочу закидать тебя цветами! — кричала вслед Соат. — Я хочу, чтобы ты смотрел на цветы и вспоминал меня... хоть иногда...
— Как может женщина надоесть за какой-то месяц!
Алекс остановился, скривил губы. Повернулся.
Соат стояла в дверях подъезда:
— Я купила твои любимые розы, Алекс. Что мне теперь с ними делать?..
— Что хочешь! Хочешь, подъезд ими подмети...
Снова стал подниматься.
Ших... ших... ших...
— О-о... — выдохнул Алекс и повернулся.
Склонившись, Соат подметала букетом заплеванную плитку. Хрустел целлофан; осыпались красные лепестки.
Алекс прислонился к стене.
Лаяла откуда-то сверху собака, скрипел целлофан, раскаленный шар медленно катался в груди.
Ших... ших... ших...
Как он любил, как он хотел ее. Какими глазами на нее смотрел. Какими ночами о ней думал. Водил утренней бритвой по лицу, думал о ней. Смотрел на простреленные светом деревья, думал о ней. Падал щекой на подушку и думал, думал о ней.
Ших... ших... ших...
— Соат!
Она перестала подметать, подняла голову.
— Соат, вон там не забудь подмести... Да нет, вон там, видишь, кучка собачьего...
Лечение
Вера лежала на жестком коврике; на нее медленно падал потолок.
Если долго смотреть на любой потолок, он начинает падать.
И деревья, если на них, запрокинув голову, долго смотреть, начинают падать. И дома. Всё начинает падать.
Сейчас из Веры вытащили очередной предмет. Им оказался ключ.
Вера узнала его — это был ключ от квартиры Алекса.
— Чувствуете облегчение? — поинтересовалась святая Бибихон.
Рядом на ковриках лежали другие больные. На них потолок, кажется, не падал. Они разговаривали.
— А знаете, — говорил один больной другим больным, — к моей соседке пришли из этой Лотереи и большие деньги с нее взяли.
— Ну, это понятно. Без денег сейчас ничего не происходит, — кивали головами остальные.