— А что ей сказали, для чего берут?
— Кому сказали?
— Ну, этой, вашей...
— Соседке? Сказали: хотите, чтобы пересмотр вашего дела был со справедливостью, давайте поговорим. Вот и поговорили. Последнее им отдала, теперь головой о стенку стучится.
— А кто приходил-то?
— Ну, Справедливость эта приходила. Как положено, в международной форме пришли, удостоверение в лицо сунули.
— Да...
Из соседней комнаты неслась молитва Бибихон. Мерзли ноги. Бесшумно падал потолок.
— А мне говорили, одной пенсионерке они помогли. Вроде она у них выиграла, они ее на машине поздравлять приехали, презент привезли: тортик и колготки.
— Ну, уж могли что-нибудь посолиднее привезти... Чтобы воспоминание на всю жизнь ей было. Инвалидную коляску какую-нибудь...
— Не говорите, международная организация, а какие-то тортики!
— Да нет, тортик они просто подарили, для разминки. Главное, что они ей сразу говорят: а ну-ка, бабуля, кто вас обидел, кто международные законы нарушил? Она, святая душа, им на потолок показывает: сосед, сволочь, затопил, платить не хочет: будешь, говорит, макака старая, жаловаться, еще сильнее затоплю.
— У нас такая же история... И что они?
— Ну, они ей так вежливо по-английски улыбнулись, говорят: все понятно, вы тут, бабуля, пока тортик кушайте, а мы поднимемся, соседу вашему в глаза посмотрим.
— Поднялись?
— Не то слово. Слышит, в подъезде — бах-бах; дверь открыла, смотрит, сосед ее голый летит, а они ему карате, карате! Всю квартиру ей отремонтировал.
— Ой... Кто бы с нашими соседями так поговорил...
Вошел новый больной и лег на свободный коврик:
— Ключ из меня вынула!
— Да, она сегодня что-то из всех ключи вынимает.
— Сама, говорит, удивляется. А ничего поделать не может: энергетика, говорит, сегодня такая или дьявол к вам с ключами приходил.
— Ой, не произносите, не произносите это слово...
— А я, между прочим, по ее диагнозу, ну, что на меня начальница заклятие за опоздания наслала, — написала в Лотерею и цепочку к письму приложила.
— Какую цепочку?
— Да которую из меня Бибихон вытащила, когда заклятье снимала.
— Хорошая цепочка-то?
— Да не проверяла. Как доказательство в письмо засунула, пусть теперь в своем международном суде рассматривают.
— Да бросьте вы... Наверное, уже чья-то любовница в ней щеголяет и над вами в стороночку смеется.
— Ну и пусть смеется, мне главное, чтобы справедливость установили и начальницу мою обезвредили...
Вера потерла заледеневшими ступнями о коврик и неожиданно для себя сказала:
— А я тоже им писала...
Коврики посмотрели на нее.
—...только не отправила, — закончила Вера.
— А что писали-то?
— Так... жизнь свою писала. О мужчинах писала, что ноги об меня вытирают. Что постоянно на горле чью-то подошву чувствую. Потопчутся и дальше пойдут.
— Это точно, — закивала женщина с соседнего коврика. — Я сама такая раньше была; последний алкаш ко мне ползет, а я уже его идеализирую так, идеализирую. Вот, думаю, мой принц и алые паруса. Потом решила: все. Хватит быть бесплатной давалкой. Не для того на бухгалтера училась.
Больные стали говорить о любви и женской гордости.
Вера мерзла. Падение потолка, наконец, прекратилось: Вера почувствовала носом, губами и подбородком его ледяную эмульсионную побелку.
Вчера позвонила свекровь и сообщила, что переезжает в Россию, в Самарскую область. “И Алешеньке там будет лучше”, медленно, процеживая через марлю каждое слово, закончила свекровь.
Вера долго смотрела на телефон.
Потом сняла с дивана сонную ненавистную кошку и стала ходить с ней по комнате. Она качала кошку и пела ей, фальшивя: “Баю-баю-баиньки, спи, Алеха маленький...”. Кошка дергалась, пытаясь вырваться из тисков материнской любви. Пришел Славяновед и стал кричать, целовать и угрожать; Вера села на ковер, выпустила полумертвую кошку и стала смотреть, как Славяновед пытается разогреть себе макароны.
Ночью, в постели, она зачем-то соврала ему, что сделала аборт.
Диалог первый
А л е к с. С о з д а т е л ь б о м б ы.
С о з д а т е л ь б о м б ы (вытирая руки о фартук): Да, прошла уже неделя после смерти Марата, Алекс. Звонила Маша, извинялась, что не может пригласить; ее выселяют из квартиры. Переезжает обратно к матери. Попросила помянуть.
А л е к с (садится за стол): Уже неделя...
Едят. Пьют. Смотрят друг на друга.
С о з д а т е л ь б о м б ы: Знаете, какую он мне книгу на прощание подарил? “Философия любви”.
Алекс кивает и ест.
С о з д а т е л ь б о м б ы (проникновенно): Он чувствовал....
А л е к с: Я видел эту книгу. По-моему, у любви не бывает философии.
С о з д а т е л ь б о м б ы: Это замечательная книга... Как проходит наш эксперимент?
А л е к с: Не знаю. Сегодня она как-то так на меня смотрела...
С о з д а т е л ь б о м б ы: Записывайте, пожалуйста, все. Это очень важно с научной точки зрения.
А л е к с: Чем больше я записываю, тем меньше я испытываю... то, что испытывал к ней раньше.
Пьют. Едят.
С о з д а т е л ь б о м б ы: Вы не хвалите сегодня мое жаркое...
А л е к с: Да-да, очень вкусно.
Молчат. Пьют.
А л е к с (резко): Ваша философия любви — это философия трупа любви.
С о з д а т е л ь б о м б ы: Алекс, извините, но вы немного эгоист. Вы думаете только о своей любви, другой любви для вас не существует. А человечество...
А л е к с: Человечеству, по-моему, глубоко наплевать, что я о нем думаю... и что я думаю о любви. Пусть я эгоист, но большинство вашего человечества состоит из таких же эгоистов.
С о з д а т е л ь б о м б ы: Эгоист не способен любить.
А л е к с (размахивая вилкой): Зато он способен размножаться! А ваши мистики, философы и идеалисты или бегали за мальчиками, или жили всю жизнь, как монахи.
Создатель бомбы мрачнеет.
А л е к с (смущенно): Извините, я не имел в виду...
Доедают. Создатель бомбы счищает объедки в ведро.
Алекс берет книгу “Философия любви”, листает.
А л е к с (громко читает): Не следует наслаждаться следующими женщинами: больной проказой; сумасшедшей; очень белой женщиной; очень смуглой женщиной; женщиной-другом; женщиной, ведущей аскетическую жизнь и, наконец, женой ученого.
Создатель бомбы печально смотрит на него.
Темнота.
Темнота ползла по городу, наваливалась на позвоночники деревьев, топталась в арыках, текла из глаз и носов.
Славяновед, продав вторую квартиру, стал тихим и нежным. Лицо его стало худым; у него выпал зуб, и он долго показывал его Вере. На место выпавшего зуба вползла темнота; она беспокоила Славяноведа, он щупал ее языком.
Вдруг на несколько дней исчез Акбар.
Мобильник сонно врал, что абонент недоступен. Оказалось, его семья уже была отправлена в Лондон или еще куда-то; Билл заперся в кабинете, потом вдруг повысил зарплату охраннику Сереже. Хотя срок приема писем закончился, люди около офиса не заканчивались; некоторые держали листы бумаги со словами “Справедливость!” и “Верните наши деньги!”.
“Какие деньги? — спрашивал на экстренном совещании Билл, — Мы же ни у кого ничего не брали...”. Сережа, которому повысили зарплату, кивал, как китайский болванчик, и разводил руками.
Через три дня Акбар вернулся, посмотрел на выбежавших к нему сотрудников и сказал: “Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел”.
После чего заперся в кабинете с Биллом.
Проходя через час мимо кабинета, Алекс услышал высокий голос Билла: “...наживаться на чужом горе?”. “А ты забыл, с чего мы с тобой начинали?” — перебивал голос Акбара. “Ты на что намекаешь?” — говорил Билл. “Да так... Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел...” — смеялся Акбар.
Неожиданно дверь кабинета распахнулась; Алекс отпрянул.
В кабинете никого не было. Темнота, ранние сумерки. В приоткрытом окне бродили фигуры с плакатами. Над ними горели первые звезды.