В один вечер, когда они сидели на кухне, пили чай и вспоминали детство и больницы, Владимир Юльевич вдруг рассказал Алексу о своем увечье. Неожиданно для себя, быстро, сухими медицинскими словами.
Да, на производственной практике, в лаборатории. Да, несчастный случай. Да, врачам не удалось сохранить ему... Да, у него не может быть семьи... Да, поэтому сразу после окончания аспирантуры он бежал из Питера, с направлением в Ташкент в кармане пахнущего химчисткой пиджака...
Создатель бомбы закрыл лицо руками. “Зачем я ему это рассказал?” — думал Владимир Юльевич.
Алекс, уже довольно пьяный, сидел и испуганно хлопал глазами. Обаятельный, бестолковый Алекс. Его сюрреалистический сын.
Нет, Алекс, конечно, не причастен. Наоборот, от Алекса он узнал немало интересного о Лотерее. Рассказ Митры о вирусах, например. Особенно заинтересовал этот Билл. Бывший психолог? Интересно... Значит, говорите, бывший? На следующий день Создатель бомбы уже выходил из интернет-кафе, возбужденно потирая руки. Экс-психолог “наследил” на нескольких научных сайтах. Была даже вывешена одна его статья.
Исследователь измененных состояний сознания. Однако!
Так же, через Алекса, Владимир Юльевич установил, с какого времени Билл поселился в Ташкенте. Полгода назад. Сопоставил. Все сходилось. С этого времени он чувствует слежку.
Боковым зрением он постоянно чувствовал силуэт, идущий за ним, по его следам, по его тени, по его дыханью. “Почему они ходят кругами? Для чего вся эта Лотерея?” — спрашивал себя ученый, ворочаясь в своей бетонной берлоге. Иногда ему становилось страшно, он включал свет и радио. Из радио текла хрипловатая узбекская песня. “У этого народа даже песни, как у наказанных детей”, — думал Владимир Юльевич, чувствуя, что он не прав...
Иногда, в полночь, приходили нищие дети.
Он перестал их бояться. Он оставлял им за дверью хлеб и черные волокна мяса.
...Как же он мог так оплошать с этой Соат? Теперь Билл может так же, как и он, наблюдать весь эксперимент...
Правда, это произошло до того, как он вышел на Билла. Но ведь он же и тогда уже знал, что вся эта странная Лотерея затеяна совсем не ради справедливости...
Хотя какие-то неизвестные в уравнении с Лотереей все еще оставались. Сегодня в автобусе... Два старика с лицами, вылепленными из воска и бараньего жира, обсуждали новость. Где-то в области нашли дома мертвым одного большого начальника. Говорили, он имел привычку бить подчиненных, а также вымогать такие суммы, “что нули на странице не поместятся”. И вроде на лбу у мертвеца было вырезано ножиком Адолат, то есть “справедливость”...
...а несколько стоявших рядом пассажиров стали кивать и говорить, что у них в районе недавно тоже похожий случай был, только на лбу ничего не резали, а просто записку, как культурные люди, оставили. “Справедливость”.
Что-то сгущалось в городе. Сегодня, по дороге на Спецобъект, у него трижды спросили документы. Милиционеры говорили с ним шепотом и смотрели тихими эмалированными глазами.
Гульба скоробогача взвинтила цены на гейш
Ташкент — город слухов. Маленькие горбатые бабочки. Город шелушится ими, как чешуйками кожи.
Их не пускают в газеты, гоняются за ними всей редакцией, пытаясь прихлопнуть. Напрасно. Слухи собирают пыльцу с губ и опыляют кожаный цветок уха. Лепятся на столбы и двери. Оседают на стенках остановок. На растрескавшихся внутренностях телефонных будок.
В отличие от объявлений, способных подниматься в небо и даже склеиваться в особое облако, слухи редко летают выше ртов и ушей. Их любимая высота — уровень бедер. Здесь они устраивают настоящие воздушные парады, выполняя на своих волосатых крыльях то бочку, то мертвую петлю.
А вот и Алекс.
От него утром ушла женщина. Ушла, когда он спал.
Напоследок сделала одну странную вещь. Кто-то ей помогал, конечно.
Когда он зашел в ванную...
Все цветы были вытащены из ваз и брошены в пустую ванну. Все цветы, которые Соат дарила ему. Огромной разноцветной кучей.
Поверх всех этих стеблей и лепестков лежала дохлая собака.
“Тут его, конечно, вытравило”, — кружились около идущего Алекса бабочки. “Хи-хи”. — “А откуда он узнал, что кто-то ей помогал?” — “Глина, следы мужской обуви в коридоре”. — “Хи-хи-хи. В Ташкенте появилась новая услуга — доставка дохлых собак на дом. Надо будет сказать об этом Объявлениям. А то они со своим массажем и потерей бедер совсем от жизни отстали...”.
Алекс шел, отмахиваясь от этих капустниц, лимонниц, стеклянниц; его мутило. Вчера, вернувшись после разговора с Биллом, он долго и безрадостно пил. Потом ему захотелось послушать любимую кассету со смехом. Он достал ее, рассыпав все остальные, поставил и вздрогнул. Вместо смеха — кто-то плакал. Несколько голосов — плакало. Вытащил, проверил: нет, та же самая кассета. Включил: снова плач.
Цветы. Мертвая собака. Зачем?
В ушах шумели маленькие крылья.
Район бывшего метро Горького светился и кипел торговлей.
Алексу предлагали носки, хлеб и одноразовые женские колготки. Морщинистые, перезимовавшие яблоки. Средство от летучих мышей. Шоколад, вяленую рыбу, ботинки. Крем для обуви, понюхав который становится безразлично, начищена обувь или нет. Старые советские утюги, напоминающие танки. Снова хлеб и яблоки.
Над всем этим кружились желтые, черные, радужные слухи.
Алекс почти привык к ним. С того дня, как Соат согласилась еще раз прийти к Алексу в гости, он непрерывно слышал шорох этих крыльев. Уже на следующий день в офисе все всё знали. “Ну, ты молодец”, — поздравил его охранник Сережа, причесываясь и играя мышцами. “Ты о чем?” — спрашивал Алекс. “Да так, к примеру”, — улыбался Сережа.
“Запущенный случай культуризма”, — думал Алекс.
Еще пара сотрудников попыталась выразить поздравления. Правда, первые дни Алекс сам ходил счастливый и солнечный. Постоянно хотелось улыбаться.
Он улыбался.
Даже люди, дежурившие у входа в “Сатурн”, перестали казаться толпой прокаженных. Алекс постоял с ними, купил холодный пирожок у парня с коляской. Выслушал маленькую круглую женщину, у которой прежний муж украл дочь, а когда она приходит к нему под окна, дочь кричит ей: “Мама, уходи!”. Потом поговорил с другой женщиной, с большими, как люстры, серьгами: ее облучали через розетку и кухонный кран. “Хорошо, — улыбнулся ей Алекс. — Мы позвоним, чтобы вас не облучали”. Женщина просияла и пошла прочь, покачивая люстрами. Больше Алекс ее не видел — наверно, облучение действительно прекратилось.
И получил нагоняй от Билла.
“Вы не имели права этого делать! — кричал Билл. — Что за дешевый популизм, Алекс? Вы что, хотите, чтобы наш Сатурн лишили из-за вас лицензии? Запомните: мы осуществляем только первичную обработку писем. И всё. Никакой политики...”. “Бил, а как же ваш прошлый совет, насчет бездомной старухи... Помните?” Две свинцовые рыбы уставились на него. “Алекс... Я ведь говорил о тайной помощи. Тайно, незаметно от всех, помочь... А не устраивать спектакль. Вы сказали этой сумасшедшей, что позвоните, чтобы ее не облучали? Отлично. Завтра еще десяток страдающих манией преследования придут сюда, будут хватать вас за рубашку... И вообще, Алекс... Контролируйте себя”. — “Что вы имеете в виду, шеф?”. “Ничего”, — сказал Билл и произнес глазами несколько халдейских формул.
Он, конечно, имел в виду Соат. Бабочки, бабочки...
Иногда, кроме слухов об Алексе и Соат, в офис залетали другие слухи. Черные тревожные мотыльки. Тогда в офисе становилось тихо, было только слышно, как молится у себя в кабинете Билл. “Бу, бу-бу-бу, бу...”, — говорил Билл и покрывался благочестивым потом. Бабочки...
“Слышали, объявилась какая-то тайная Лотерея, розыгрыши проводит, и уже несколько трупов. А известному бизнесмену Илиеру вернула фирму, и дочерей его пристыдила. В результате одна другую отравила, а потом сама зарезалась”.
Бабочки...
“А еще, говорят, старушка одна из Учкудука, Саломатхон-опа, вдруг буддизм приняла. Одна половина ее родни по этому поводу плачет, другая — тайно смеется, не знают, что делать. А сама почтенная Саломатхон сидит, косы себе отстригает и говорит: “Так надо”. Сажает в пустыне лотосы и хочет создать там первую общину...”