— Шашлык ему дадим, — пообещали в толпе. — Только доллар организуйте, мистер.
— No problem, — сказал Билл. — One, two, three!
Полетели купюры.
— In God we trust! — засмеялся какой-то мальчик и увел собаку.
Алекс подошел к Биллу, пытаясь поймать его глаза. Его халдейские рыбы... Нет, рыбы были на месте. Но только другие. Маленькие безумные рыбки, пляшущие в сетях.
— Билл, я сделал то, что ты просил... — сказал Алекс, глядя в эту пляску.
Бил смотрел на него, пытаясь что-то вспомнить.
Вернулся мальчик, привел другую собаку:
— Мистер, она тоже хочет покушать...
Бил смотрел на Алекса.
Потом вдруг увидел стоящую позади Соат.
И почти не открывая рта, Билл сказал:
— Шлюха.
Блеснули халдейские рыбы... И снова забилась рыбешка.
— Она из Вавилона, понимаете... — кричал Билл, сияя пустыми глазами. — Все там такие, лицо нарумянят и в бой. Ахмад, Хашим, бросьте в нее камень, ну, кто из вас без греха! Ну, кто из вас без греха? Бросьте, прошу! Умоляю вас!
Он плакал. Трубачи скромно смотрели в землю.
Соат спрятала мокрое лицо. Прихрамывая, пошла прочь.
Алекс смотрел, как она уходит.
— Я без греха, — похвастался мальчик с собакой.
— Молодец, — похвалил его Билл и снова засмеялся. — Братья, мы должны грустить. Алекс, зачем вы повесили ваш нос? Смотрите, у него нос висит! У вас лицо мертвой собаки, Алекс. Идемте с нами. Сейчас я закажу для вас что-нибудь нашему оркестру. Маэстро Ахмад...
Вместо трубы в рубашке Алекса заиграл вальс. Звонил нетерпеливый В.Ю.
“Вихрем закружит...”
Бил захлопал в ладоши:
— Гениально! Вот что надо играть. Вальс Судного дня. Подхватывайте, ребята!
Ребята с трубами подхватили; Билл стал кружиться; толпа двинулась.
— Алекс, — кричал в трубке В.Ю. — Что с вами? Алекс, у меня горе... Вы слышите? У меня пропал...
Алекс отключил мобильник. Шествие, покачивая трубами и огнями, двигалось по улице. Вера куда-то исчезла; Славяновед, поискав ее, примкнул к шествию. “Умножися в нашей русской земли иконнаго письма неподобнаго изуграфы, — объяснял он кому-то. — Пишут Спасов образ Еммануила, лице одутловато, уста червонная...” “Класс! Пропессор!” — говорили ему и угощали семечками.
Чуть сбоку от шествия шел человек без пола, возраста и национальности.
Алекс догадался, что это Государство, и подошел к нему.
— Предъявить документы? — спросил его Алекс.
— Бросьте, они у вас все равно фальшивые. Мы настоящих давно уже не выдаем. Столько возни с ними, с настоящими... Ну что у вас там?
— Что с этим человеком? — спросил Алекс, глядя на шествие.
— Откуда я знаю? Я что, добрый доктор Айболит? — нахмурилось Государство. — Уже часа три так ходит.
— Он американец. Вы уже сообщали в посольство?
— Сообщали. Без толку. Свобода вероисповедания, свобода слова. Вот он и ходит на этой... свободе, проповедует.
Подбежали попрошайки, стали дергать за рукав: “Мистер, ван доллар!”
— Уже связались с кем надо, — сказало Государство. — Сейчас херувимы с инъекцией прилетят.
Устало улыбнувшись, Государство растворилось в толпе.
Алекс остался один. Его знобило. Дул слабый, тоскливый ветер.
“А офис остался открытым”, — вспомнил Алекс. Возвращаться не было сил.
Там оставались вещи, его компьютер, какие-то деньги.
Представил, как туда входят эти люди. С расплющенными носами.
Поплелся в офис.
Пир
Толпа перед офисом встретила его тишиной. Даже костер горел бесшумно. В чьих-то руках блеснула гитара, звука не было. Только красивый мужчина в сломанных очках посмотрел на Алекса и сказал:
— Спасибо за свечи.
Вдоль улицы были расставлены свечи. Похоже на посадочную полосу.
Алекс вошел в офис. Включатель ничего не включал. Темнота. “Весело”, — сказал Алекс. И замер. Кто-то закрывал снаружи дверь офиса. На ключ.
— Эй! — Алекс бросился к двери. Бесполезно. Закрыт. Удаляющиеся шаги.
Полчаса Алекс пинал дверь, кричал, угрожал, пытался найти ключ, стучал в окна, пытался выломать решетки. Офис молчал.
Молчала и с сонным любопытством улыбалась улица. Тихо пели под гитару. Молчали телефоны, пустые трубки высасывали из уха кровь. Наконец, куда-то исчез мобильник.
Алекс вспомнил попрошаек, дергавших его за рубашку, и хлопнул себя по лбу.
Его колотил озноб; давясь и обжигаясь, он вливал в себя чай. Хорошо, хоть в розетках была жизнь. Правда, настольные лампы были выведены из строя. Все.
Кому-то хотелось держать его в темноте. Темноте живой и холодной, как дно лужи. Чай оставил привкус ожога. Внутренности стали наждачными. Тепла не было, пальцы дрожали. Идти в комнату с ужином, откуда в коридор натекла лужица света?
Его комп не загружался.
Включил комп Соат. Та же история. Выключать не стал. Все-таки свет. Он слышал, как на улице совещаются. Потом какие-то люди запели.
“Грешной душе пошли прощенье. Сжалься над той, которой нет возврата...”
“Я это уже слышал”, — вспоминал Алекс и стучал зубами.
Потом он перестал чувствовать свои руки. Ему показалось, что они покрыты инеем. Он замечал свои руки далеко, на другом конце комнаты. Потом руки вдруг приближались, он видел каждый ноготь и маленькое белесое солнце, всходившее в нем. “Эти солнца никогда не взойдут”, — думал Алекс и открывал, что стук его зубов похож на тиканье часов. И что зубы — это шестеренки.
“...Сжалься над той, которой нет возврата. Даруй ей от ада избавление. Будет костер за все грехи расплатой...”
Горячий воск каплями падал на кладбищенскую глину. Падали мокрые лепестки цветущих вишен. Люди шли.
“Тянется ночь уныло. Смерть, избавленье дай... О, образ милый, навек прощай. Нет больше силы...”
В компьютере Соат что-то всхлипывало, появлялась заставка.
“Алекс, ты — солнышко. Ты — самый классный, Алекс”.
Тянется ночь уныло. Уныло. Уныло.
Идти в комнату с ужином, где черное вино?
Алекс сполз с кресла. Пошел, не чувствуя бумажных ног, в комнату с ужином.
Медленно открылась дверь.
В глаза ударил пылающий двенадцатью свечами стол. Хрустальное мясо.
Лицо Алекса скорчилось в улыбке.
Здесь уже тоже кто-то был. В тарелках была еда.
— Можно? — спросил Алекс и сел на первый с краю стул.
Никто не возражал. Налил вина.
— Это не кровь?
Присутствующие молчали. Собственно, их не было видно. И слышно. Они не осязались. Не оставляли запахов. Вели себя прилично.
— За что пить будем? — спросил Алекс, держа дрожащими руками бокал.
Молчание.
— За справедливость... так за справедливость! — кивнул и выпил.
Вкуса еды он не чувствовал. Зато стало весело. Поскольку остальные пирующие оказались неразговорчивыми, Алекс начал тамадить и размахивать ледяными руками. Вскакивал, говорил разными голосами, и что-то непрерывно ел, и проглатывал. Было темно, сама еда казалась просто подкрашенными сгустками этой темноты.
— Глубокоуважаемые! — шептал Алекс. — На мои обращения идет вопреки служебным обязанностям выразившись тупость, отвратительность, ехидство, атаки и т.д. Исходя из этого, на каждом шагу меня преследуют психические взрывоподобные подставные ситуации...
Темнота.
— Я все до последней копеечки им отдала…
Темнота.
— Вытащите меня отсюда, — бился Алекс лицом об тарелку, — а Любку внушением (гипноз) отучите позориться, хоть бы занавески задергивала, первый этаж все-таки, а когда к ней вернусь, внушите обласкать, и что никому я ничего не ломал, и суда не было. Вам с современной технологией это ничего не стоит, а я тут без ласки загниваю!
Темнота.
— Я не хочу сказать, что наше Правительство не ошибается, но эти ошибки можно решать мирным путем...
Темнота.
— Что может сделать простой смертник, если руководители отдали меня в аренду марфии, чтобы они со мной занимались мужеловством? Эти люди со мной делают что хотят, они мне сами говорили: мы будем с тобой заниматься “уринотерапия”, за это будем хорошо платить....