— Кто? “Вери-вери”?
Алекс засмеялся. У него был красивый хрипловатый смех. Он пользовался им. Распахивал его, как звуковой павлиний хвост.
— Кофе хотите? — Соат взяла на клавиатуре финальный аккорд и развернулась в кресле к Алексу.
— Вообще, он Митра. “Вери-вери” мы его тут назвали, — Соат наливала в кофеварку тихую офисную воду. — Он “вери-вери” постоянно говорит, заметили? У него не все дома. Не верите? Его поэтому сюда прислали, такое условие наш индийский шеф поставил, который его старший брат. Они так с Акбар-ака решили. Вот он у нас и сидит вместо психушки.
Алекс кивнул.
— Он спокойный, знаете, — продолжала Соат, — безобидный. Еще ему из Индии таблетки присылают. Он компьютерный гений вообще-то. Акбар-ака его очень ценит. Просто достает этот Митра здесь всех своими “вери-вери”, конкретно достает.
Кофе. Тягучие, как ириска, слова Соат. Ревнивое потрескивание компьютера.
Странная история Митры, спрятанного в обставленной под офис психушке. Странные переговоры.
Алекс сделал последний глоток горькой глиняной влаги.
— Соат, а что вы делаете сегодня вечером?
Японско-русский словарь
Митра напомнил Алексу другого иностранца, который даже жил у него недели две. Был он японцем и преподавателем японского: тихим японским сумасшедшим. Алекса это не смущало. Он привык к тому, что иностранец в Ташкенте в целом какой-то умственно нездоровый.
Речь идет, конечно, не о тех краснощеких флибустьерах, которые устраивают свои валтасаровы бизнес-ланчи где-нибудь в “Джуманджи” или “Караване”. Нет, эти как раз нормальные. Таких можно найти в любой стране третьего, четвертого, пятого, какого угодно по номеру мира. Двигатели прогресса, локомотивы истории, трудолюбивые трутни.
Но были и те, кто ничего никуда не двигал, а преподавал, например, японский. Кто ходил обмотанный шарфом и на вопрос, что он собирается, кроме своего японского, делать в Ташкенте, отвечал:
— Я хочу изучать нравы.
Таким был Мацуда-сенсей, возникший в квартире Алекса со своим мега-чемоданом на всхлипывающих колесиках. Мацуда-сенсей, непонятный и запредельный, как иероглифы, которые он вокруг себя распространял.
У Алекса было тогда межсезонье в личной жизни. Бывшая детская была свободна. До прихода новой посланницы доброй воли от мира женщин — в мир одиноких молодых мужчин. Детская пустовала, и он запустил в нее Мацуду, пока тот не снимет квартиру.
Мацуда-сенсей возникал иногда из детской и сообщал о своих успехах в изучении нравов.
— Мне даже дурно сделалось от его столь гордых слов, — жаловался на кого-то. — В других местах меня принимали любезно.
“Откуда у него этот мезозойский язык?” — ломал голову Алекс.
Это выяснилось, когда Мацуда уехал в Самарканд.
Зайдя в детскую, Алекс наткнулся на красный кожаный кирпичик старого, чуть ли не с ятями, японско-русского словаря. Случайно открыл. Случайно прочитал. Сел на тахту. Погрузился в словарь, хмыкая и похлопывая ладонью по ноге.
И таскал с собой словарь всю неделю, пока ничего не подозревавший Мацуда наслаждался Самаркандом. Таскал на работу, на вечеринки, цитировал:
Гвоздем этого магазина служит дочь хозяина магазина.
Он схватил себя за голову и погрузился в свои думы.
Прочитав наставления Конфуция, я опомнился.
Этот чай пахнет вином.
Она говорит аллегорически с целью привлекать к себе других.
Она забеременела вследствие своего пакостного поступка.
Мужчины во зло употребляют чистые чувства женщин.
Гульба скоробогача взвинтила цены на гейш.
Каппа — сказочное речное животное, питающееся задними проходами утопленников.
Мичиюки — странствие по дороге сновидений.
Он — обезьяна, одетая по-джентльменски.
Мне даже дурно сделалось от его столь гордых слов.
Ты можешь быть спокоен за свою загробную жизнь.
Женщины — жрицы любви для мужчин.
Я буду Богу молиться на том свете о твоей карьере.
После смерти он сидел прилично.
Словарь пропал.
Может, дал кому-то почитать.
Извинился перед побледневшим Мацудой. Японец пожил еще неделю, но говорил меньше, чем прежде, и — Алекс с удивлением заметил — на каком-то вдруг потускневшем, замызганном русском. Отвалились прежние вензеля, никто уже не погружался в думы, не одевался по-джентльменски, не выражался аллегорически. Перестали читать наставления Конфуция и пить пахнущий вином чай.
Только речная Каппа со своей странной диетой нет-нет и плескала плавником в речи Мацуды-сенсея.
В последнюю ночь своего проживания в детской Мацуда напился и выдал такой термоядерный фольклор, что Алекс рухнул с кровати.
Наутро детская выглядела так, будто в ней ночевало цунами.
На разодранной постели сидел Мацуда-сенсей и задумчиво повторял:
— После смерти он сидел прилично...
Соат сделала затяжку.
— А что стало с ним потом?
Они стояли перед выходом из офиса и курили. Алекс не был любителем сигарет и курил без аппетита. Весь аппетит был спрессован во взгляде, когда он смотрел на Соат.
— Потом стал снимать квартиру. Несколько раз соседи вызывали милицию. Наконец, он уехал обратно. Говорят, с какой-то сто восьмой теткой, не знаю.
— Это все из-за потери словаря, да? — спросила Соат, проводя пальцами по стволу тополя.
Прожилки
Теперь уже без труда купив жетон, Алекс погружается в метро. Вздрагивает под ногами эскалатор.
По платформе ходят гневные женщины со швабрами. Оставляют, как садовые улитки, длинный влажно-клейкий след.
Алекс занимается своим привычным делом: разглядывает прожилки в мраморе.
Медленно, из серых и черных подтеков, штрихов проступают люди.
Первым из мрамора выглянул индус и улыбнулся своей недовольной улыбкой. Вери-вери. Индийские таблетки от безумия, подарок старшего брата. Даже компьютеры не понимают его в этой стране... А он-то надеялся, что сегодня придет переводчик и его наконец поймут. Все только делают вид, что знают английский, и люди, и компьютеры... Митра открывает мраморный рот и кладет в него таблетку.
Вот и Марат появился. Левее Митры. Хозяин мертвых книг. Виден нечетко, лицо растекается. В его руках газета или пиала, пар из газеты или пиалы лезет ему в лицо. Люди уезжают — пристраивают Марату свои книги. Иногда из случайно раскрытых книг к кроссовкам Марата сыплются засушенные лепестки роз, засушенные фотографии, засушенные любовные письма. Вот они видны — сквозь мраморную накипь.
Акбар и Билл почему-то слиплись, как сиамские близнецы. Глаза Билла не помещаются на лице и немного заползают на Акбара. Акбар и Билл говорят о лотерее. Лотерея “Справедливость”. Великая Лотерея...
Почему они спросили его, мыл ли он руки?
Когда он курил с Соат, одно из окон офиса пошевелилось: кто-то раздвинул жалюзи и посмотрел на них. Посмотрел, как они курят, как медленно падает пепел. Мужчины во зло употребляют чистые чувства женщин. Соат смеется. Жалюзи сомкнулись, окно замерло. Алексу показалось, что это Билл.
Алекс пытался найти Соат среди черных подтеков, штрихов. Ее не было.
“Соат! Соат! Ты где?!” — кричали глаза Алекса, бессмысленно вглядываясь в мрамор. Вот Митра. Марат. Билл-Акбар. Еще какой-то плывущий выбритый мужик, встречались сегодня спинами в букинистическом. На его голове почему-то чалма. Соат...
В черной норе зажглись три внимательных глаза.
На станцию прибывал поезд.
Метро
Метро — подземный словарь города. Глянцевый, с картинками.
“А” — это станция “Мустакиллик”, бывшая “Ленина”. На ее поверхности сидит правительство. Правительство временами потряхивает: метро в Ташкенте неглубокое, прошел поезд — затряслись столы, кресла, люстры, министры. Несильно, почти любовно. Но трясет. А глубже вырыть ямку для метро сложно — шевелится под Ташкентом подземное озеро, а водоплавающих поездов еще не изобрели. Сама станция — яркая, люстры-виноградины, подтянутые колонны, чистота и серый мрамор. Станция власти. Станция порядка.