Лицо Славяноведа приблизилось. Скуластое, умное, с мощными, как реактивные сопла, ноздрями.
Вера спросила это лицо:
— Послушай, а...
— Чё?
— Нет, просто... Тебя никогда не обижали? Ну, в смысле несправедливости.
Славяновед задумался. Потемнел, что-то вспомнил. Но вместо ответа навалился на Веру. Просто. Навалился. Навалиев. Кусаев. Языкович. Слюнявский. Животов...
Залаял мобильник.
Гав-гав.
Кошка, шпионившая за любовниками, слетела с дивана. Славяновед пошарил в сумерках, достал проклятое чудо техники.
Собачий лай сменился ленивым, властным голосом Славяноведа.
— Где? Хата, спрашиваю, где? На Айбеке? Двушка? А конкретней можно?
Вера кусала себя за тыльную сторону ладони.
Наконец, лицо Славяноведа, в еще неостывших следах делового разговора, наклонилось над ней. Вера спрятала искусанную ладонь:
— Я же просила тебя отключать мобильник, когда мы...
— Послушай, киска, это моя работа. Я с этого живу. Это мой бизнес, киска.
Да, да, конечно. Конечно, да. Да, конечно, да. Да.
Он схватил себя за голову и погрузился в свои думы
“Потом он мне рассказал, что как раз в этот момент задумался о втором компоненте бомбы. О компоненте страха...”
Создатель бомбы жил совершенно один.
Без собаки. Без женщины. Без сына. Без лая, без тяжелых женских шагов, ударов футбольного мяча по утрам.
Он привык. Только иногда думал: “Пришла бы собака, облизала шершавым языком мое сердце”. В открытую дверь, виляя хвостом, входил ветер.
Когда-то Создатель бомбы был засекречен. Государство баюкало его на своих бетонных ладонях. Трясло спецпайковой погремушкой. Создатель работал в одном спецучреждении; и его звали Владимир Юльевич. Он считался спецом, его приглашали на разные спецсоветы и спецзаседания. Отдыхал он тоже в спецсанаториях, у моря. Даже море, которое выкладывало пляж умирающим хрусталем медуз, тоже хотелось называть спецморем. Специальным морем для специалистов. Для одиноких специалистов — без лая, женских шагов, ударов мяча.
Ступая голыми, осторожными пятками по мокрому песку, он впервые подумал об этой бомбе. Или бомба подумала о нем. Огонек гипотезы зажегся в мозгах. Вскоре пылали уже оба полушария.
Тут как раз кончилась эпоха, эпоха с приставкой “спец”. Наступила эпоха с приставкой “VIP”. Вип-залы, вип-гостиницы. Вип-женщины...
Владимир Юльевич не сразу понял, в чем разница между этими двумя приставками. Почему он как “спец” не может быть “випом”.
Он лежал ночами в своей осенней квартире и слушал, как отлипают обои от стен. Он думал.
Власть больше не нуждалась в спецах. Ее перестали интересовать мысли. Она устала от изобретений. При слове “открытие” ее, бедную, мутит. Она и так справляется. Имеющихся электронных кнутов, электронных пряников, сосок и фаллоимитаторов хватит еще надолго. “Не надо больше открытий”, — усталым забальзамированным голосом говорит власть. “Не надо больше открытий”, — бодро подхватывает хор. Голого брыкающегося Архимеда вылавливают из ванны и уносят. За спиной Ньютона начинают спиливать яблоню.
Спецобъект, на котором прежде корифействовал Владимир Юльевич, “реорганизовали”. То есть закрыли без роспуска сотрудников. Иногда даже платили зарплату. Но работы не было, ползучее чаепитие охватило спецобъект. Прежние тихие лаборантки распухли, как чайные грибы, и громко предлагали косметику. Объект рассекретили. Подозрительные лица двигались по коридорам, о чем-то договаривались с начальством и исчезали, насвистывая Шуфутинского.
На доске “Научная жизнь” стали появляться странные объявления.
Убираю живот и бедра.
Маска молодости.
Реально убираю живот массажем.
Похудела на 25 кг. Звоните.
Эффективное лицо — массажем.
Мужчинам — убрать живот + энергия.
Классно ушла в объемах на 120 см. Травки.
Похудеть к Новому году и навсегда.
“И навсегда”, — думал Владимир Юльевич, вдыхая горьковатый пар бессонницы.
Где-то за окном горела мусорная свалка. Где-то в соседних домах со свистом проколотого мячика худели и лишались живота и бедер. Где-то пришивали к лицу маску молодости и классно уходили в объемах. Навсегда. К Новому году, уважаемый Владимир Юльевич, и — навсегда.
Только бомба.
Только бомба была выходом из этого безумия. Из наползающей нищеты. На что он сейчас живет? На средства от продажи своей прежней, академической квартиры на Дархане. Хорошо, двоюродный брат, уезжая, оставил ему эту двухкомнатную лачугу с бессмертными тараканами и видом на свалку... На сколько ему еще хватит этих средств? На год. Что потом?
Только бомба.
Только она станет венцом исследований по изменению сознания с помощью подавленной энергии, которые велись на спецобъекте еще с семидесятых...
Только бомба — отдушина, спасение от мыслей о физическом недостатке, подлом недостатке, которым страдал ученый...
Он думал о бомбе. Где-то там, где темнота пахнет курдючным салом, просыпался муэдзин. Владимир Юльевич слушал его шершавое пение и зачем-то крестился. Иногда в эти часы бомба представлялась ему огромной спортивной женщиной. Иногда — юношей. Иногда — им самим.
Он спускал с постели свои полные, в авоське кровеносных сосудов, ноги. Ловил ими холодные тапки, шел к столу, перепроверял формулы. Дописывал что-то. Не хватало еще пары компонентов.
И еще... В последнее время за ним следили.
Методично. Спокойно. Неторопливо.
Одни и те же люди спрашивали у него, который час, хотя он никогда не носил часы, и просили закурить, хотя он никогда не курил. Вернувшись однажды, он заметил следы обыска. Едва заметные следы. Бросился к формулам. Нет... все на месте. Сел. Сердце кровавой лягушкой прыгало в груди. Тяжелая капля пота сорвалась со лба и рухнула на пол.
И еще. В последнее время он чувствовал, что кто-то идет теми же путями, что и он. Кто-то тоже пытается создать эту бомбу! Доказательств не было, но он чувствовал это интуицией. Интуицией женщины. Собаки. Ребенка.
Кто-то шел с ним параллельными путями — он слышал его металлические шаги. Был ли этот “кто-то” тем, кто за ним следил, или нет, ученый не знал.
Создатель бомбы стоял посреди комнаты, держа три книги о любви.
И газету.
Бросил книги на заваленный стол. Неудачно — две свалились, посыпались еще какие-то бумаги. Не стал поднимать. Он не обязан поднимать. Он привык к этому листопаду.
Раскрыл газету.
Еще раз перечитал объявление о Лотерее.
Да. Сомнений не было. Тьма рассеялась, засияло яркое, злобное солнце.
Кто-то тоже пытается использовать подавленную энергию протеста. Самую мощную. Самую разрушительную. Энергию драк и революций. Кто-то, вероятно, в Штатах, научился снимать эту энергию с предметов, которыми она заряжена. С писем? Почему бы нет. Остроумно. Остроумно, коллеги. Пока он возится со своей любовью...
Ученый вышел на балкон. Втянул ноздрями сырой воздух. Похолодало... Он так и не привыкнет к этому городу, где жара и холод сменяют друг друга так же резко, как свет и тьма в ереси манихеев. Они здесь, кстати, бродили, манихеи. Проповедовали. Кто здесь только не бродил. Всё в песок.
В голове ученого рождался план.
Подул ветер, деревья заволновались. Черный полиэтиленовый пакет покатился вдогонку за белым полиэтиленовым пакетом.
Хохот
Алекс сделал три колючих глотка пива и побрел мыть посуду.
Раковина оскалилась всей своей металлокерамикой: кастрюлями, чашками.
Вот оно, место, где мужчина острее всего чувствует свое одиночество.
Брезгливо включил воду. Чашки-кастрюли встрепенулись.
“Может, она еще не придет”, — вдруг с какой-то надеждой подумал Алекс.
Алекс достал кассету и вставил ее в диктофон. Сделал на полную мощность, чтобы перекричать воду.
— Ха-ха-ха-ха, — захохотал диктофон.
Кассета времен его студенчества, он тогда везде с диктофоном бегал. Это смеются его однокурсники. Собрались у него как-то и засмеялись. Может, просто так. А может, он их попросил — посмеяться для истории.