Будто висит он над облаками на каком-то невероятно высоком шесте. Испытывает мучения, которым нет сравнения в словах. Но, самое главное, он на этом шесте, овеваемый дымными облаками, вдруг убеждается в полной бессмысленности своих мук. И когда он окончательно постигает, что спасительной силы нет, раздается громоподобный раскатистый хохот множества голосов. Кто-то внизу, невидимый под облаками, начинает торопливо подрубать шест, который вздрагивает от каждого удара, и вот он клонится, падает, летит к земле со страшным ускорением. Но в какой-то миг Лохов непроизвольно протягивает руки и хватается за чьи-то две сильные упругие руки. Не успев заметить, кому принадлежат эти руки и откуда они протянулись, он с наслаждением, ликованием и ненавистью отпихивает ногами, толкает дальше к падению проклятый шест, который, ухнув, исчезает в клубящихся тучах.
Лохов поднял голову с подушки матери – он уснул, сидя у кровати на стуле. Старик тихо скребся где-то рядом, словно мышь. Мать дышала все так же тяжко, со свистом, сквозь черный зев опаленного рта. Боже милостивый, неужели нельзя помочь? И он снова подумал, что врач, говоря о каких-то сладких снах, лелеющих ее последний час, обманывал его. Обманывал, чтобы не выдать своей беспомощности.
Запахло чем-то съестным – смрадно и жирно, Лохов не ел уже два дня, и теперь измученное, возмущенное тело его так и рванулось навстречу запаху пищи. Но, внимательно посмотрев на чуждого его сердцу человека, который к тому же заказал гроб для его не умершей еще матери, Лохов не захотел просить у него еды. Лохов оделся, постоял возле кровати, снова глядя на то странное, непостижимое, во что превратилась мать, поцеловал ее в висок и вышел из дома.
Какое же дивное солнце – розоватое и бархатистое – ожидало его, мерцая на ровном покрове снегов! Было мгновение послеполуденное, краткое среди февральского дня, когда торжество света и солнца над снежными просторами явлено полно и безгранично. Светилась каждая пядь берега, накрытого чистым снегом, а склоны сопок, чернеющих скальными глыбами и пятнами хвойных кустов, тонко отливали в тенях своих разлитой по млеку синькой. Безоговорочное дарение света в снежном краю! Мгновение, безукоризненное в своей розовой, синей и белой гармонии. Но для чего это погибающему человеку? Зачем ему этот пенистый, как вино, надснежный воздух? Лохов остановился и со всего своего роста упал спиною в сугроб, через который шла цепочка следов. И, лежа в снежной прохладной яме, удивительно пахнущей чистым бельем, Лохов бурно заплакал, ему хотелось, как счастья, чтобы сей миг разорвалось сердце и расплескалось кровоточащими ошметками по снегу.
Он был у городского выхода к морю. В этом городке прошла юность Лохова, он не был здесь очень много лет; вдавленный в глубину острова кривой клин из беспорядочных домов, закоулков, бараков, унылых, низких и длинных, все так же походил на некий утилитарный рабочий лагерь, где нет места даже капле красоты, так он и был замышлен какими-то безвестными японскими дельцами. Беспечная, жизнерадостная детвора носилась по истоптанным сугробам, ведя сражение на деревянных саблях; Лохов, лежа в снегу, издали слышал их звонкие крики.
Он долго смотрел из снежной ямы в чистое небо, дивясь его безмятежной голубизне, и вдруг увидел над собою испуганное лицо медицинской сестры.
– Вы чего здесь лежите? – крикнула она, и ярко сверкнули ее белые влажные зубы. – Замерзнуть хотите?
– Я… хочу спать, – нехотя отвечал Лохов, пытаясь сбросить с плеча ее цепкую руку.
– Сейчас же вставайте! – вопила сестра, впопыхах задевая его по лицу теплым коленом и пытаясь приподнять его за воротник.
– Кто вы такая? – сурово спрашивал Лохов, усаживаясь в сугробе.
– Забыл уже? – с кривой улыбкою отвечала сестра, стряхивая снег со своего голубого пальто, такого же голубого, как небо. – У вас память короткая, вижу.
– Ты лиса, такая же, как твой воротник, – сказал он, пристально глядя на нее.
– Вы… ненормальный, – непохожим на прежний, тихим голосом произнесла сестра. – Вы смотрите на меня, как убийца… Иди-ка ты к черту!.. – Она выругалась, повернулась и побежала через сугроб, увязая в нем по колени.
Лохов огляделся. Сзади было море, гремевшее плавучими ледяными голышами шуги. Черная труба кочегарки, лоснящаяся, подхваченная со всех сторон растяжками, как мачта корабля вантами, торчала впереди, над плавными закруглениями сугробов. Лохов подумал, какой был бы кошмар, ад, если бы чудом, в которое он не верил, ему было дано вечное существование с одним только условием – всегда видеть эту трубу и более ничего.
В столовой Лохов взял какой-то еды, заплатил деньги и прошел к свободному столику, заваленному посудой; и, когда он ставил поднос на стол, сбоку протянулась заскорузлая темная рука, бесформенная, как клубок корней, и неуклюже, но цепко схватила стакан из груды грязной посуды. Выплеснув на пол остаток мутного кофе, маленький жилистый мужичок вынул из кармана развернутой, как гармошка, телогрейки бутылку, налил в стакан до краев чего-то темного, красного и, подмигнув Лохову, быстро перелил пойло в свой разверстый глубокий рот. Затем повторил действие, сунул бутылку в карман и пошел к выходу, победно оглядываясь на двух дебелых подавальщиц за стойкой, бранивших его.
Лохов съел всю стоявшую перед ним еду, выпил кофе и, вынув из кармана альбомчик с итальянским карандашом, быстро нарисовал бутылку и стакан. Затем фигуру с торжеством удалившегося давешнего мужичка: телогрейка, широкие, ниспадающие на сапоги спецовочные штаны, жилистая тонкая шея, голова с кулачок, косо напяленная шапка-ушанка… И лишь после этого, ощутив в руке знакомую нетерпеливость и словно бы самостоятельное разумение материала и бумаги, принялся бегло набрасывать лица сидящих за соседним столом рабочих.
Тогда и стало происходить в его душе незаметное превращение хаоса и боли в нечто упорядоченное и отрешенно-спокойное, с редкими всплесками какой-то могучей возвышенной скорби. Каждое лицо, которое он принимался изображать, выхватывая его точные черты из общезначимых форм всех человеческих лиц, каждый пристально рассмотренный и отъединенный от общей стертости лик человека начинал волновать художника, чем-то поучать его и внушать ему спокойное отношение к беспредельности разнообразных человеческих обликов. В бесконечном многообразии, в удивительной неповторимости каждого человеческого лица было, кажется, что-то утешительное.
Творя каждый раз новый лик – и только новый, небывалый еще, – природа как творец проявляла недюжинный талант и взыскательность. Подобная работа не могла быть проделана впустую, бесцельно. Но Лохов знал, что художник, рисуя новое лицо, с тайным, нечеловеческим усилием духа стремится передать такие черты, которые выявляют единство случайного и вечного, прихотливого и неизменного. И смутный образ всеобщего бессмертия, символ которого Лохов обозначил понятием МЫ, явился перед ним.
Но внезапно он закрыл альбом и спрятал его в карман, пораженный совершенно ясным пониманием, что никого из этих людей, которых он рисовал исподтишка, не ожидало ничего лучше того, что происходило с его матерью в эту минуту там, в домике на берегу моря. То самое превращение колючей травы в зеленую гусеницу, которое он наблюдал однажды в детстве, никак не относилось к ним. Чудес не бывает, Лохов знал, что нет и не будет для ЭТИХ никакого перевоплощения в иной дух или иную плоть. Они родились, значит, умрут, и между рождением и смертью пройдут их дни в труде – ради жизни на земле, ради хлеба насущного. И то же самое с его матерью, которая столько лет проработала в кочегарке ради хлеба, а сейчас лежит, и ей уже не нужен этот хлеб… Должно быть, она СЕГОДНЯ умрет, если не умерла уже, пока он сидит здесь.
…Ему было лет восемь, когда она однажды рассказала, как была изнасилована полицаями. Он с матерью жил тогда на окраине глиняного казахстанского поселка, возле глубокого оврага, откуда по ночам выходили волки. У матери порою бывали страшные затмения души, во время которых она часами сидела где-нибудь в углу и выла, подобно тем волкам… А сын, изнывая от тоски, слонялся по приовражным буграм, бросал камни в стремительных ящериц. Мать дружила с какой-то пьющей женщиной, тоже безмужней, и с нею часто уезжала на базар… Как-то шли сын с матерью с огорода, где окучивали картофель, и она сильно подвернула ногу, охнув, пошатнулась и, все ниже припадая к земле, дохромала до обочины, присела на траву, вытянув перед собою ноги. И тут, сдвинув на лицо платок, принялась выть, а мальчик тряс ее за плечо, тянул за руку, тер ей уши, плакал и кричал на нее, но она ничего не замечала в своей звериной сумеречной тоске… Вот тогда-то, придя в себя уже к розовому вечеру с длинными тенями, павшими на землю, мать вдруг рассказала малолетнему сыну то, чего не собиралась никому рассказывать до самой смерти. Жизнь матери в те годы была тяжела, сумбурна и невразумительна, догадывался теперь Лохов, печально поникнув за столом. Я еще не все знаю. Чем, например, занимались на базаре вы с той подругою, которая всегда приходила к нам с бутылью, заткнутой огрызком кукурузного початка? Но все поглотит забвение, мама, и никто не узнает теперь твоих страшных тайн. Лохов почувствовал едкое жжение в глазах.