Что ж, я знала. Я догадывалась, что ты не хотел портить порог, знала я и о том, как в твою маленькую седую голову приходят обидные для тебя и злые мысли: почему, почему я должен кормить, одевать и таскать на руках эту женщину, самому стирать ее грязное белье, развешивать на веревке, словно я сам баба и это на мне женились, а не я женился… Ничего, старик, я давно умерла, больше не мешала тебе жить спокойно, сегодня три чайки долго летели рядом с тобою, паря почти на месте, с удивлением глядя сверху вниз на твою согнутую спину, на зеленую вязанку кислицы, мотавшуюся на ней, чайки летели рядом, раздумывая, не пахнет ли здесь какой-нибудь поживой, три белые птицы с чудесными глазами и крыльями кричали тонко, парили легко над тобою, и попеременно то одна, то другая оказывалась выше остальных подруг… Ты жив еще, старик, ты почти на полтора десятка лет больше прожил на свете, чем я.
Ох, знаю – старик посекал широким тяжелым ножом зеленые стебли на куски, по величине равные примерно одной пяди, – знаю хорошо о том, что твоими усилиями и просьбами там, в загробном мире, мне отпущена была столь долгая жизнь здесь, на земле. Старик рубил со стуком кислицу, сбрасывал обрубки с доски в подставленный таз, а на плите бурлила кипящая в котле вода, а он подымался, тащил наполненный таз к печке, ставил на край плиты и, захватывая посеченные дудки кривыми, как паучьи ножки, неверными пальцами, бросал траву в седую клокочущую воду. Она мгновенно разглаживалась, так и должно быть, накормленный зверь и то стихает, и змей делается покладистым, когда сыт, кипящая вода и полыхающее в костре пламя мечутся в нетерпении, словно голодные звери, дайте насыщение всем тварям огню и воде, раз они порождены на свет волею небес.
Старик, твой бог любит таких работников, как ты. Небесный владыка дает им дней светло-жемчужных длинную череду, здоровье и силу, а ты больше не вспоминай, что не вырубил порога, через который мне так тяжко было перебираться. Ты вспомни лучше осенний огородик под окнами своего дома, утомленные желтовато-бурые грядки, истыканные большими, как глиняные кувшины, овощными телами дебелой японской редьки, выращивать которую ты был мастер. Сидел и, надолго упокоившись в счастливой улыбке, выдергивал из земли редьку и тем же секачом, которым орудуешь сейчас, отрубал у нее ботву да тонкий лохматый хвостик. Я смотрела из окна, ах, я тогда смотрела из окна на залитый нежным солнцем осени огород, на тебя, старик, и уходящая жизнь казалась мне слаще райского бытия, а ты прекраснее небесного ангела, старик. А ведь я уже не могла к тому времени ходить, я ползала по дому и по двору, сидела у раскрытого окна, положив свою неизменную палку на подоконник, и я знала, что ты по ночам замышляешь что-то ужасное против меня, ворочаешься у себя в углу под натиском злобных, убогих, черных как ночь мыслей и, порабощенный ими, подходишь и требуешь от меня супружеских ласк, чудовищных для моего полумертвого тела. Но тот осенний огородик, взращенный тобою, был так хорош, обилен током силы земной, а ты так счастлив и горд – плодосеятель! муж! – что напоминал собою какого-то неуязвимого, совершенного зверя, вроде льва или буйвола, которых иногда от сытости и довольства жизнью одолевает сладостная дрема и горячая, тяжкая, каменная неподвижность в струях знойного воздуха.
Меня нет уж в тех пространствах, где течет прозрачная кровь воздуха – напоенный цветочным благовонием звонкий ветер; но я взамен этой утраты обрела иное дыхание и новый простор для полета – я теперь поющий голос, мгновенье вечного Хора, который рокочет, гремит, наполняет раскатами полый купол мира. И МЫ пролетаем над давно осевшим прахом земных долин, видим земную новь на полях жизни и поем о ней без зависти и печали. МЫ, увлеченные певцы, возводим к небесам прозрачные здания хоралов, поем не для посторонних слушателей, а для самих себя, и в голосах наших звучит ангельская кротость. (Но зачем она тому из нас, который скоро умрет с хрипом и пенным кашлем, бешено скосив глаза и суча ногами на казенной койке в коридоре районной больницы?) Кипит вода в котле, человек восьмидесяти лет хлопочет над приготовлением жалкой пищи, которую не успеет съесть, а я сижу в углу комнаты на мешке картошки и созерцаю стены, углы, вещи, тряпье, прах комнаты, в которой сама я умерла пятнадцать лет назад.
Когда я вошла в знакомый дом, то положила апельсиновый Лотос на тумбу деревянного двухэтажного буфета – и комната наполнилась ярким оранжевым светом. Мне мил был этот забавный буфет, который, оказывается, все еще продолжает существовать на свете и в безвестности убогого жилья стойко хранит горделивые притязания его создателя на некую художественность. Фанера буфетных стенок была снаружи раскрашена под ясень, точеные столбики и колонки покрыты морилкою и лаком, и позолоченный багетный карниз увенчивал верхний шкафчик этого многосложного сооружения. Карниз, помнится мне, еле держался на одном гвоздике, время от времени неблагополучно клонился вперед, грозя свалиться, но мой хозяин брал молоток, становился на стул и загонял назад, в свое гнездо, расшатанный гвоздь. Ах, я помню, какою мы с Паком были переполнены гордостью, когда за немалую цену купили буфет на базаре, привезли домой и втащили в эту комнату. Буфет Буфетович, я обращалась к тебе с речами, дружественно разговаривала с тобою, вот как и сейчас, доверяя тебе самые сокровенные чувства своей души. Ты явился предо мною первой вещью, купленной не из-за того, что она дешевле других, а потому, что она оказалась по сердцу мне. Во времена своего первого замужества, ведя полупоходную жизнь рядом с молоденьким офицером, в веселье бодрого воинского бытия я не успела ощутить вкуса приобретения житейских предметов. Далее пошли война, беженство, чужбина – не до вещей было, столь ценимых людьми. Выйдя замуж второй раз, я не могла нажить добра, ибо мой второй муж, горький Блинцов, был человеком пьющим, все пропивающим. Я не знала о хороших вещах ничего, кроме того, что они не для меня, и была к ним равнодушна. Что я собою представляла к тому времени, когда рискнула выйти третий раз за малопонятного мне корейца Пака и стала хозяйкой этого деревянного дома с засыпными стенами?
Дважды уже вдова, битая жизнью баба пятидесяти пяти лет, попавшая от степей Кума-Манычской впадины к западным границам Белоруссии, а оттуда бежавшая с ребенком на руках до Казахстана, к степям казахским, саксаульным, и от этих степей уехавшая по вербовке на далекий остров Сахалин.
Кому я нужна была со своим огрузневшим старым телом, с седыми волосами и половиною зубов во рту? Робкая душа моя была охвачена вечным страхом и заботой о куске хлеба. Жизнь мне часто представлялась адом, вместо чертей видела я звероподобных мужиков с мутными глазами, бешеных от похотливой крови самцов, которые готовились схватить, бросить меня на пол… О, если бы я была по-прежнему жива, то опять никому не рассказала бы и опять умерла и унесла бы в могилу свою страшную тайну.
Я и тогда, еще при жизни, несмотря на некоторое свое скудоумие и простодушие, смутно догадывалась о безнадежности выставлять судьбе счета за обиды и страдания. Я заметила с прозорливостью не очень сильного, но внимательного существа, что если беда, болезнь и несчастья наваливаются на тебя, то их надлежит немедля, с отчаянной решимостью преодолевать, стряхивать, сбрасывать с себя, забывать тотчас о них, а не держать при себе, иначе все на свете будет толкать тебя ближе к краю гибели. Поэтому, хотя и перевалило мне уже за полсотню лет, и гнездилась в душе сонливая усталость, и тоскливо мне было в моем бескрайнем одиночестве, я не показывала никому вида, даже собакам и кошкам, что меня жизнь уже заездила и нет во мне больше веры в возможность перемен к лучшему – может быть, утратила ее еще во время бегства летом и осенью сорок первого года, когда так и не добралась с ребенком до родных мест, что у синей реки Маныч.
Я скрывала от всего мира, что моя человеческая, нежная женская сердцевина истлела синим огнем – на сахалинских рыбных промыслах, на обогатительной фабрике в парафиновом цехе, в кочегарке, где проработала восемь последних лет.
После смерти второго мужа, Блинцова, я осталась вновь одна и на сей раз с уверенностью, что мне никогда уж не захочется жить с кем-нибудь в паре, под одной крышей, делить с кем-то одну постель. Прошло несколько самых лучших лет моей ранней осени, бабьего лета; кажется, я не только перестала кашлять, но избавилась от всех хворей и не толстела больше, крепко спала по ночам в своей комнатушке, в деревянном бараке старой японской постройки.