Водитель передал на весь автобус, что скорая будет ждать у отеля, и что он поедет прямо туда. Насколько я мог понять его английский. Я глянул на себя и ужаснулся, хотел было что-то сказать, стереть с одежды чужую кровь, как вдруг сосед схватил меня за руку.
— Повторяю. Просто смотри кино.
Медики забрали тело сразу. Туристы высыпали из автобуса, живо обсуждая внезапный инфаркт “такого молодого человека”. Одна тётка смотрела прямо на меня, качая увесистой головой и переживая, что у бедняги могли ведь и дети остаться, надо ж позвонить кому-то, сообщить. Его кровь на моей рубашке она не видела в упор.
— Спящие слепы, пока ты сам не нарушишь их сон.
Я закурил. Руки дрожали до сих пор. Отец Саши смотрел на меня холодно, как смотрят на неприятеля в близких окопах, когда на фронте объявлено перемирие. Но не уходил, ждал, пока я соберусь мыслями. Иногда его взгляд стекленел, и он проваливался в себя. Наверное, чтобы получше разглядеть трофейную сущность, что вынул из зеркала.
— Идёшь? — спросил он, едва я докурил.
— Куда?
— Я — завтракать. Ты, в принципе, можешь и тут стоять.
Простенькое уличное кафе с сонной, но очень улыбчивой официанткой мы нашли быстро. Виктор, как представился мой бывший сосед, потерял ко мне всякий интерес, если таковой вообще был. Он заказал что-то, ткнув в меню пальцем, и уставился в восход. Лицо его было неподвижным, как монумент. Одни глаза что-то постоянно искали в восходящем алом диске.
Я долго вытаскивал из себя эти короткие два слова. Но в итоге вытащил:
— Ты… прости.
Он кивнул, даже не посмотрев на меня. И не сказал ничего, что обычно в таких случаях… а кто знает наверняка, что в действительности, а не в фильмах, люди отвечают виноватым в смерти их детей?..
Ему принесли суп. Я не сразу понял, что это: то ли ворчание гремлина, то ли урчание желудка. И на всякий случай, тоже заказал суп. Закурил, поправив кроваво-бурую сигарету с краешку портсигара. Меня постоянно тянуло на юг. К морю, к заливу. На остров. Я каждую секунду знал направление, в котором следовало идти, и даже примерное расстояние.
— Я тебя прощаю, Костя. Ты не мог ничего знать. Ты сам… — он вздохнул, опять уставившись на солнце. — Суп вкусный.
— Вкусный.
Официантка убрала тарелки, но мы ещё сидели. Он поглядывал уже с каким-никаким, а интересом, и в итоге спросил:
— Как ты избавился от нхакала? Ты бы так вот не сидел, с ним-то внутри. Я-то это знаю.
Я не был уверен, можно ли ему ответить начистоту. Дед ведь предупреждал, что упоминание о роде Велес может обернуться для меня большими проблемами. С другой стороны, он не походил на вотчинника, совсем. Как я определил? Не знаю. Но к Вотчине Виктор не имел ни малейшего отношения.
И я рассказал. О лихо. О том, что жизнь мне спас патриарх позабытого рода. О том, что я иду по следу лысого, и даже о его плевках с разных мостов Питера упомянул. Единственное, о чём я смолчал, была Иго.
— Наследник, значит…
Я спохватился, но понял, что ведь и этого не говорил.
— Не пучь глаза, это простая логика. Поживи ты в нашей шкуре подольше, понял бы. Когда просыпается ловчий, он не принадлежит ни к какому роду. Он даже культурой не ограничен — воля, как она есть! А ты так называемый прирождённый. Деваться тебе некуда: род такой-то, культура Вотчины, будь она неладна…
— Ты против Вотчины?
— Я против любой культуры. Я против грёбаного Колеса. Я против всей этой мясорубки, что почему-то зовётся Извечной Игрой!
К нам снова подошла официантка и принесла зелёный чай в прозрачном заварничке в форме цветка, под которым горела маленькая свечка. Поулыбалась, кивнула на наше русское “спасибо” и ушла — маленькая и беззвучная.
— А что за Колесо такое? — спросил я.
Виктор сморщился, будто сначала хотел сказать что-то грубое, но передумал. Поглядел опять на восход, точно солнце и было тем самым Колесом.
— Это двигатель Извечной Игры, Костя. Что такое Игра не спрашивай, я этого не знаю. Чья-то злая воля, наверное. Не очень удачная шутка бога. Или богов. Когда-то культур было больше, сейчас их всего девять. И кто кому приходится врагом определяют даже не патриархи родов и не “сильные мира сего” какие-нибудь, а всего-навсего бездушное Колесо, сраный механизм, приходящий в движение время от времени и перемешивающий все устои к чёртовой бабушке. Вот у тебя какой ранг? — внезапно подался он вперёд.
— Второй…
— Третий хочешь? А пятый?
Я кивнул.
— Во-от, — отстранился Виктор с видом “что и требовалось доказать”. — Все хотят рангового роста. И самый простой путь — это уничтожение сущностей. Не знаю, на какой стадии твой храм, но если доживёшь — увидишь. Ловчий может приносить в жертву ненужных ему сущностей и получать за это… награду. Тот самый прогресс к собственному рангу. И тем тот прогресс больше, чем выше ценность сущности. А она определяется двумя вещами: классификацией и старым как мир устройством “свой-чужой”. Уничтожишь сущность Вотчины — получишь три копейки прогресса. Уничтожишь такую же барабашку, скажем, Свободы, когда Колесо определило их врагами твоей культуры, получишь три рубля. Просто, правда? А ещё знаешь, как бывает? Сидишь в Самарканде, в старой-доброй чайхане, решаешь вопрос раскопок. Важных таких, сука, к которым привлечено сразу несколько родов с разных континентов, а Колесо — раз! — и приходит в движение. И все друг на друга смотрят. Ждут. Никто ж не знает, как поведёт себя, например, милая Джоан с бестиарием размером в Новосибирский зоопарк, если кругом столько вкусностей ближневосточного Серого Сераля, чья культура стала для неё враждебной три с половиной секунды назад…