— А чего ж нет! Раз пошла такая пьянка — режь последний огурец!
— Игра ж, она ведь без правил что? — философски завёл дед. — А ничто. Вот и у Игры Извечной есть правила. Изменчивые, но правила, и не соблюдать их ловчие не могут. Все их Скрижалями зовут. Опасно не соблюдать их. Можно под арбитров попасть. А они ребяты без церемоний. И без сердец. Нда… — он вздохнул как-то уж очень по-личному, будто на собственной шкуре убедился, что эти самые арбитры поголовно бессердечные. — Так вот про рода на Скрижалях-то и написано. Что есть младшие рода, есть серединные, старшие рода есть, а есть великие. Последние, малец, часто вне культур и даже культуры творят. Так со Свободой вышло. Не было же их. А нате вам: индейцев оспой, ацтеко-мексиканцам эльдорадовским под нос “смит-вессон”. И вот она, культура-то, родилась! Но не о них мы. О нас.
Деда как подменили. С такой охотой говорил он про рода, так чётко и понятно раскладывал факты по полочкам, будто вчера только прошёл всё это по школьной программе и теперь, довольный, выменивал свежие знания на родительскую гордость. А послушать в его рассказе было что.
Скрижали регулировали всё. Если ты безродный, как, к примеру, Виктор, то больше пяти сущностей иметь не сможешь. Никогда. Пусть хоть двадцатый у тебя ранг — выкуси. Разорвись, разломись на части, а ничего не выйдет. Игра контролирует всё, что в её власти, и Скрижали — непреложный свод законов.
Младшие, старшие и прочие рода отличались друг от друга количеством каст. Точнее, свободных мест под них, в которые можно было поместить любую специализацию ловчих, ведь восстановление рода или его создание в сущности конструктор. Род не имел, так сказать, предустановленных каст, кроме хранителей, с которых непременно начинался. То есть, мы могли варьировать при старте, выбирая нужные нам на данный момент касты. Не мы, конечно, а патриарх, но не суть.
Здесь, правда, начиналось самое весёлое. Чтобы распечатать новую касту, требовалось что-то вроде дозволения Вотчины.
Внутри каждой касты имелась линейная иерархия, завязанная, как и всё в Игре Извечной, на уничтожении сущностей. Только уже не простых, а тех, чью голову не стыдно вывесить в качестве трофея в собственном храме — редких и легендарных. Дед обронил что-то ещё про божественных, но я пропустил это мимо ушей.
Младший род имел узкий трёхсекционный веер каст, в основании которого был патриарх, а по центру “вмонтированная” каста хранителей. Чем не “Небо”, что вывесил на втором этаже дед?
То есть, мы могли обзавестись ещё двумя видами специализированных ловчих. Ведь каждый внутрикастовый титул наделял ловчего бонусами, и вроде как вполне весомыми. Всякая каста, как водится, имела главу с более широкими полномочиями. Например, глашатай, кем почему-то метил сделать меня дед, имел полное право представлять род везде и всюду, говорить от лица патриарха и так далее. А позже и принимать решения от имени рода, если никто более расторопный в иерархическом росте не подвинет. Ведь внутри касты подразумевалось соревнование за местечковый пьедестал. Всюду гонка…
Так как род Велес обзавёлся прирождённым, наследником, и многие в Вотчине это уже знали — Ганс наверняка расстроится, — то и вопросов к нам быть не должно. Для всех патриарх Велес мёртв. Погиб тогда же, в кровавом семнадцатом, вместе с дочерью, которой не повезло появиться на свет выродком. И тут же возродившейся на Ногте Бога женой.
Прирождённый не всегда становился патриархом. Оказывалось, нет. Чаще его функция заключалась лишь в поиске подходящей кандидатуры. Выявлении и… пробуждении, уж не знаю, что под этим подразумевалось. Но род мог начаться просто при наличии прирождённого и ещё одного ловчего, принятого в род и наделённого титулом хранителя. Дед вот почему-то выбрал писклю Катю.
И, раз уж прирождённый больше не одинок, Вотчина, конечно, могла преследовать его, этого ей никто не запретит, но… зачем? По условиям унизительного договора с Лигой, Вотчина обязана преследовать и уничтожать именно прирождённых, а не вновь возникшие на шахматной доске рода. Титулом Кати дед как бы легализовал наш род. Что ж, это сильно упрощало дело.
— Дед, — неожиданно даже для себя прервал я занимательный экскурс. — А как ты выжил?
Второй раз за битый час он кардинально менялся в лице. Нет, так играть невозможно! С воодушевлённо-наставнического тона дед враз слетел на почти склеротическую рассеянность:
— Я… Я… Котя, я не… помню…
В глазах его мутнела поволока страха и непонимания. Настоящих, живых. Уж не знаю почему, но мне очень захотелось сделать две вещи. Злость подталкивала сказать, что Нонго его — тварь холодная, а не человек, и виновна не только в тайской трагедии, но и в питерской напару с гибелью моей семьи. А заодно спросить, как всё-таки звали его дочь. Если первое было хоть как-то оправдано, то второе желание ворочалось во мне каким-то слизняком — мерзким и склизким. Я стал отвратителен себе.