— Тв-в-вою мать.
Едва я отпустил нагревшуюся клавишу зажигалки, темнота взяла своё. Я ослеп.
Вдруг стало как-то… пусто. Как если бы я очутился не на чердаке посреди Питера, а в космосе, за пределами Солнечной системы, где до ближайшей задрипанной кометы хренова туча световых лет.
Блин, на что ты надеялся? Тут поди уж и картин-то нет. Всё вынесли, да продали. И её нет. Лены вообще больше нет. Давно. Холод остановил её сердечко, а ледяное крошево заполнило лёгкие, пока ты плёлся по снегу, невменяемый от шока. Она утонула вместе с твоим сыном, которого ты посадил на переднее сидение вместо себя… Которого заставил пристегнуть ремень грёбаной безопасности, в итоге его и убивший…
За чем ты сюда шёл? За кем? На что надеялся, болван, ведь даже…
Я затих на полумысли. Запах… Запах!
Я помнил его! В дни, когда работа не простаивала, Лена приносила его даже домой. Так пахла её жизнь, её суть, она сама! Так пахла краска, которой она писала, но исключительно… свежая.
Я сглотнул. Не хотелось даже шевелиться, чтобы не дай бог не прогнать наваждение, но я всё же опустился на пол. Стало жарко. Не внезапно — отопление тут и работало. Стянул шапку и медленно, — в жизни ничего так медленно не делал! — чтобы не шуметь, расстегнул пуховик. Казалось, я что-то слышал. Как… мотивчик какой-то. Негромкий, порой проваливающийся, срывающийся. Такой обычно напевают с сомкнутыми губами, когда работа в радость, когда мысли сопровождают светлые, чистые. Я сглотнул, чувствуя близкие слёзы.
Нет! Даже не дышать громко! Лишь бы не спугнуть, лишь бы не нарушить морок!..
Кто-то напевал совсем рядом. Я глушил приставучие мысли, сопротивлялся им как мог, хоть за ними-то и пришёл сюда. Так напевала Лена. Тут напевала Лена. Она была всё ближе и ближе, чудилось, что я ощущаю движение тёплого воздуха, потревоженного её перемещением по тесной мастерской и несшего запах свежей краски…
Прикосновение было лёгкое-лёгкое. Несмелое. Стыдливое. Её прикосновение. Родное — ни с чем не перепутать даже спустя тысячу лет! Рука скользнула по щеке, прошлась слегка по волосам и… напоследок игриво коснулась самого кончика носа. Я задрожал, переполняемый такой бурей эмоций, которой хватило бы на целый город! Так делала Лена. Дурацким этим своим тычком в нос она жутко раздражала меня, но… Сейчас я был готов за него умереть.
Пуховик был уже на полу, когда я, не веря в происходящее, потянулся руками сам. И ждала меня не пустота. Не холод, нет. А тёплая кожа — гладкая и всегда мурашками под моими пальцами. Лицо, постоянно прикрытое волосами. Шея. Плечи, грудь, талия. Я, готовый уже поверить в реальность всего этого, скользнул ниже, к животу.
И натолкнулся на шрам. Грубый след от кесарева сечения чуть ниже пупка.
Я обезумел. От запаха краски, от тепла родного тела. Схватил, прижал и врылся лицом в волосы, жадно ею дыша. Она застонала. Тихо и сдержано. Обняла меня и стала гладить, щемя сердце этим позабытым запахом. Я подался вперёд, уложил и навис над ней. Я был слеп, не видел ничего, даже малейших очертаний, но мне этого и не нужно было. Глаза — врут.
Я вошёл в неё, и она сжала пальцами мои плечи. Задвигался — ошелелый, умерший и воскресший за последнюю минуту, дрожащий, — и поясницу обхватили тёплые ноги. Она опять застонала, и неизменно — очень тихо, стыдясь самой себя. Я целовал её и гладил. Старался быть всюду и всем. Хотел согреть. Отдать всё своё тепло за тот ледяной ужас, что она испытала, когда машина уходила под воду. Плавными и неторопливыми движениями заставить застонать громче, вскрикнуть, ожить!..
Когда момент настал, я взорвался, как не взрывался ни с кем: ни до неё, ни после. Тьма вспыхнула и закружилась, словно подожжённая, множеством неясных калейдоскопов. И силы отчего-то стали очень быстро покидать меня, я не успел ничего сказать ей, только подумать…
Тепло, запах, до боли знакомая кожа, шрам — всё было при ней. Не хватало лишь одного.
Дыхания.
Когда я открыл глаза, то увидел круглое окно над собой, что выходило на улицу прямо через крышу. Сквозь него внутрь проникал утренний свет, и не было уже ни темноты вокруг, ни вечернего тепла. Я зябко поёжился. Её рядом тоже не было. Я лежал на своём пуховике, весь в пыли и старой краске. А вокруг стояли упакованные, но так и не покинувшие мастерской, картины.
Сон. Чёрт бы меня побрал, мне просто приснилось всё это… Я долго и бесцельно пялился в балки потолочного перекрытия, через раз задерживая дыхание, чтобы постараться воскресить в воображении тот самый запах свежей краски. Вставать, что-либо делать не было ни малейшего желания. Максимум, на что я сподобился, так это вынуть пачку “верблюдов”. Да и то только для того, чтобы уставиться на бурую сигарету, которая укоризной темнела посреди первого же ряда.