Жабэй проворно заскочил за бочку под водостоком и потянул за ремень на груди, высвобождая его из пряжки. Сняв со спины аркебузу и изготовив ее для выстрела, бывший граф притаился. С той позиции, которую он занял, улица была как на ладони. Шаги доносились совсем близко. Жабэй не без труда запалил фитиль, что оказалось непросто даже под скатом крыши, куда не доставал ливень. Преследователь показался и пошел дальше по улице, даже не оглядевшись, неясной, серой фигурой за стеной дождя.
Это оказался не убийца. Бывший граф готов был побиться об заклад, что эта долговязая фигура выглянула бы из окна на половину, никак не меньше, а не на четверть, мелькнув только плечами и головой, как подручный Мугала. Ошибки быть не могло — убийца оперся рукой о подоконник когда подходил, следовательно, зрение не могло подвести обманом перспективы. Образование Жабэй имел неплохое, поэтому полагался не только на то, что видели его глаза… И вдруг он понял, где раньше видел эту походку — сгорбленная спина, длинные ноги развязно вышагивают по мостовой, руки заложены за пояс!
— Тысяча чертей! — прорычал бывший граф, целясь тщательнейшим образом, — Сейчас и посчитаемся с тобой, Феникс, за все. О, да, я всажу тебе свинца в спину, гаденыш! Будет тебе от меня последний гонорар прямо здесь!
Фитиль догорал. Жабэй еле терпел боль от побеспокоенной прищуром стрелка опаленной кожи на левой щеке. Но теперь для него ничего не оказывалось более важного чем та, немного сгорбленная, спина, которая постепенно удалялась, но не так быстро, чтобы сбежать от пули. Бывший граф замер — фитиль с шипением погас и выстрела не последовало.
Жабэй нервно дернул за приклад, словно пытаясь силой вытряхнуть из оружия отдачу и, вместе с этим признаком выстрела, пулю. Поняв тщетность всех усилий, он бросил аркебузу, отсел к бочке и, зачерпнув немного воды смочил пылающее жаром лицо.
Порох намок, что было не мудрено в такую погоду.
— Как все чудовищно банально, — простонал Жабэй, забиваясь в угол между бочкой и стеной, и кутаясь в плащ.
Шум шагов удалился и потонул в этом дожде, который для каждого этой ночью звучал по-своему. Для кого барабанной дробью подступающего поединка, для кого-то монотонным отзвуком погоды, что своею волей загнала его и соседей за двери домов. Кому-то казалось, что так и нужно, дабы смыть кровь, что пролилась на плахе утром, кто-то сетовал на неоконченные дела и как некстати это явление природы…
Для Карнажа, когда он подступил к порогу дома, где он был некогда так счастлив счастьем, о котором предостерегал не только старый Киракава, дождь незримой рукой прозвучал по крышам звуком струн старой гитары, что частенько ему приходилось слышать где-то в углах многочисленных харчевен. Тогда тоже не было видно неискусного исполнителя, что мог играть и просто от нечего делать, а не душой, как утверждали многие романтики. Ценной казалась сама попытка поделиться тем, чего нельзя достать из кармана или не нужно остеречь надежной цепью от воров. И не заметно искусен он или нет, трезв или пьян… Он просто дарит и все, а медяк на стаканчик дешевого вина сам плюхнется на пол, под босые мерзнущие ноги, и не заметишь чьи именно пальцы разжались.
Был час, когда Феникс стал одинок, как ворон под дождем, ютящийся на сухой ветке под облезлым умирающим деревом с жиденькой листвой на сломанной кроне. После обрыва счастья, нелепого, но ожидаемого, предсказуемого всей логикой, что есть на свете, и все равно нежданного. Тогда, когда не нужно больше строить жесткую мину, стремясь сохранить лицо под взглядами высокородных снобов на балу, в старой харчевне, заливая разбитое сердце, когда пьян как сапожник и все равно сидишь и…, черт возьми, видишь и слышишь все и вся из-за проклятой привычки, что когда-то вбили в тебя надежнее гвоздя в крест сына Создателя! Когда ничто не дает забвения, усталость еще не берет тренированное тело, а сердце рвет и плачет, оставляя щеки сухими. Когда свеча на столе сжалится и прольет восковую слезу для тебя на холодной заре за окном. Когда, наконец, остаешься один в общей зале, и даже хозяин, убрав пустую кружку из-под твоего носа, валится на кровать без задних ног. И становится еще хуже… Словно не придумано было ни берега, ни дна для той раны, которая там, под грудной клеткой где-то… наверное, если не глубже.
Образы встают перед глазами только в книгах — это красиво, а сказанные в запале слова звучат в ушах уже позже, когда с кем-то делишься и приукрашиваешь все, наверняка оттого, что, как ни стараешься, не можешь донести до слушателя в точности того, о чем говоришь, а бродишь все вокруг да около… Как можно рассказать о том, для чего не придумали даже слов, а тот, кто утверждает наоборот — лжец? Каждый переживет это по-своему… потом, но сначала он погрузится в одну и туже со всеми пучину, где равно страдают и богач, и бедняк.
Действительно страдают ли они? Наверняка, если иногда хочется умереть — то бишь оборвать что-то мучительное, ведь Бездна обещает великое Ничто без возврата. Проклятие на голову того, кто посчитает это слабостью. Стремление туда само собой перечеркивает возможность возникновения некоей внутренней «пустоты», о которой можно услышать от таких страдальцев. Но пустота и одиночество разные вещи. Что-то незавершенное остается. Чувство обиженного дитя, которому не додали тепла и ласки наверняка схоже… Чувства не взрослеют, они просто перестают быть робкими и застенчивыми. Становятся решительными, иногда лживыми, обманывая не пойми кого, то ли обладателя, то ли жертву. Скрываются и вдруг вырываются наружу, словно при детской игре в прятки. Странное дело…
«Ловец удачи» задрал голову и стоял некоторое время у порога, давая струйкам воды сбегать по лицу. Рука протянулась и взялась за дверной молоток. Тот был на самом деле легче, просто усталая конечность еле поднимает, и глухой удар сотрясает дверь.
Роксана подбежала к двери и открыла. То, что она увидела на пороге, вмиг обрушило все, что она задумала сказать, еще и ругая себя за то, что, как девчонка, заранее строила разговор, напрочь забывая о даре взрослых импровизировать и лицемерить. Чародейка вздрогнула, когда рука в порванной перчатке протянула ей перья и залитый кровью клочок бумаги, очевидно, с рецептом.
Стоило немалых трудов разжать скрючившиеся холодные пальцы, словно у мертвеца. Мысль прожгла сознание неприятной ассоциацией и предположением.
Роксана собралась — надо быть тверже.
— Благодарю. Кошелек на столике, — с запинкой ответила она и показала куда-то внутрь, — Вон там. Заходите и берите, сударь. Если хотите, располагайтесь и отдохните с дороги?
Ну что за глупость! Плевать, само с губ сорвалось, само и улетучится.
Чародейка решительно направилась к лестнице. Постоянная боль не отпускала ее ребенка вторые сутки. Он не маленький — все понимает, наверное и то, что умирает, и его мученические глазки пронзали сердце матери так, как не способен ни один клинок во всем мире и за гранью тоже.
Обернулась. Бросила испытующий взгляд, как заклятие.
Подошел, взял, сунул за пазуху… Отлично, теперь убирайся. Хотя нет, еще ненадолго останься. Надо поглядеть за тобой вот таким, с деньгами, чтобы запомнить получше.
Кто же его так порвал, или что? Но без жалости. Он себе еще костюм справит и наверняка такой же: удобный, теплый, из кожи, черный, — так крови засохшей не заметно. Или потому, что жизнь в тени красит в свой цвет образ всякого, кто греется под ее крылом на Материке. По ворону и воронята, не иначе.
О нет! Вот пошатнулся… Куда, там же стекло!
Упал… До порога двух шагов не хватило. Столик в щепки, дорогая ваза, конечно, вдребезги.
Ну же, поднимайся, проклятый ты дурень! Кто просил себя так изводить? Сейчас будет как в сопливых романах, так? Жалость и прочее, страдалец, мученик. Какая чушь! Поднимайся!
Роксана спустилась, тряхнула его за плечо — бесполезно. Как колода повалился, хотя бы дышит, но тяжело. Весь холодный… как покойник, право же.
Волшебница повернулась к лестнице, поднялась на пару ступеней. Посмотрела на руку, которую запачкала в крови о перья феникса. «Ловца удачи» тоже ощипали изрядно.