— Увы, останется уродливый шрам. Вот и ты получил одну из тех регалий судьбы, которые часто носят, как свидетельство непростого наживного опыта. Только меньше повезло с тем местом, где она появилась. Я тут мало чем могу помочь, но, по крайней мере, рана затянется. Впрочем, о делах где попало не беседуют. Ты устроился на ночь у мэтра Николауса?
— По правде сказать не успел, — Кеарх готов был провалиться на месте, ведь подобный просчет мог дорого ему обойтись. Найти ночлег после полуночи было делом не сказать, что простым, но вызывало подозрения и кривотолки. Особенно в Фивланде, где всякий добропорядочный странник заботился о таких вещах заранее, иной раз посылая с кем-нибудь вперед весточку для мэтра, если не поспевал затемно.
— Однако! При таком-то роде деятельности? Тебе что, мало одного шрама? — изумился маг. — Ладно, прошу за мной. Думаю, в одной комнате переночевать сможем. Заранее предупреждаю, мои услуги стоят недешево, а должников я не оставляю в покое. Никогда.
К тому времени, когда обоз, с которым прибыли Карнаж, Скиера и Филин остановился у порога гостиницы, в заведении «У мэтра Николауса» уже вовсю клацали пивные кружки и скрипели от натуги дубовые стулья под седалищами не отличавшихся субтильностью телосложения постояльцев.
Не смотря на все протесты Филина, «ловец удачи» силком усадил того в повозку, а осла продал тому купцу, который вез в этой повозке товары в Лангвальд. Он даже пообещал присматривать за обозом, хотя действительно «присматривать» осталась только полуэльфка, а сам Феникс решил положить конец преследованию Кеарха, рыская по дороге, как голодный волк, пока двое спутников были в относительной безопасности среди купцов, для надежности сбившихся в большой караван.
Когда троица вошла внутрь, ужин был в самом разгаре. В центре залы, окруженной столами, парила в необычайном своей веселостью танце полуэльфка с черными, как крыло ворона, длинными волосами. Угольки её огромных глаз сверкали, словно звезды в ночи, когда она кружилась с бубном под восхищенными взглядами зрителей.
Мэтр Николаус исправно наливал пива и следил, чтобы поварята были расторопнее и вовремя подносили жаркое еду.
Когда танец закончился и в воздух поднялся одобрительный гвалт, полуэльфка обворожительно улыбнулась публике и отошла передохнуть к столу, за которым сидел, взвалив на ноги, бард. Рядом с кружкой доброго лангвальдского стаута лежала широкополая шляпа со срезанной тулей — такие носили раньше в Южном Феларе, а рядом с ней соседствовала редкостной красоты лютня. Когда полуэльфка приблизилась, бард спустил ноги и усадил её на колени. Их губы слились в нежном поцелуе под завистливыми взглядами собравшихся.
— Эй, красотка! — осклабился подсевший к милующейся парочке рыжебородый горбун. — Старине Жилю тоже хочется сладенького. Как ты смотришь на то, чтобы пересесть ко мне на колени за пригоршню серебра? Не надолго, уверяю тебя!
— Эй, приятель! Полегче! Хоть бы лысину прикрыл сначала!
После этих слов нога в сильванийском ботфорте выбила из-под горбуна стул, а рука в черной перчатке с набойками схватила того за шиворот и отбросила под общий хохот к дверям гостиницы. Карнаж поднял стул и устроился на нем сам, облокотившись на спинку руками.
Парочка совсем не обращала внимания на происходящее и продолжала целоваться, словно остальной мир перестал существовать. Полукровка терпеливо прождал несколько минут, но потом всё же окликнул барда:
— Лан! Лан, черт возьми! Ты же мне всегда говорил, что вас связывает исключительно любовь к искусству!
— Вот я и выражаю эту любовь, — ответил ему человек на вид лет двадцати пяти-тридцати, освободившись из объятий страстной подруги, — коль скоро музы бесплотны и не могут принять твоего восторга в творческом экстазе… Рад видеть тебя, дружище! Какими судьбами?
На небольшом треугольном лице отразилась искренняя радость. Карие глаза весело посмотрели из-под сбившихся на лоб темных, вьющихся волос. Небольшая, аккуратно подстриженная бородка и усы обрамляли доброжелательную и открытую улыбку. Полуэльфка тоже развернулась к Фениксу, задорно подмигнула ему и, подхватив со стола лютню, уселась на скамье, что-то наигрывая.
— Ты здесь надолго? — спросил Карнаж, искоса наблюдая за тем, как разгневанный горбун, осыпая всех заранийской бранью, пробивался обратно в зал.
— Зачем? Мир огромен, и на одном месте долго оставаться нет смысла, — Лан склонился и вполголоса добавил, — тот, кого ты ищешь, здесь. Он попросил нас исполнить одну песню и щедро заплатил.
— Наконец-то! Я же говорил, что рано или поздно он снова придет к Хроносу на поклон. Чертов фанатик! — Феникс непроизвольно вцепился рукой в висящие у него на шее мешочки.
Барда передернуло от дикого взгляда загоревшихся азартом золотых глаз. Будто в противовес вспыхнувшей злобе «ловца удачи» полуэльфка заиграла тихую мелодию, чуть слышно, почти шепотом, напеваячто-то на лангвальдском наречии.
«Тарабарщина полукровок», как незаслуженно обзывали многие этот мелодичный язык, созданный бродягами и менестрелями за века скитаний по дорогам Материка. Небольшими группками, пытающиеся выжить и скопить на кусок хлеба, они развлекали народ в больших городах и окрестных деревнях. Сколько песен было сложено за все те времена, пока в Фивланде полукровкам не досталась крохотная земля, где позволили жить сильные мира сего, не раз спускавшие на менестрелей собак. Это была одна из тех немногих песен, которые Феникс знал, а не просто слушал, не разбирая слов. «Ловец удачи» переменился в лице, когда разобрал, что именно заказал тот, кого он столько лет тщетно искал по Материку, имея лишь скудную надежду на личную встречу.
Лан бросил на друга обеспокоенный взгляд, но тот кивнул, выдавив слабую улыбку, и, опершись лбом на руку, прикрыл ладонью глаза, вперив опустевший взгляд в доски стола. Бард пересел к полуэльфке, взял в руки гитару и, устроившись так, спина к спине, они заиграли. У всякого, кто когда-либо топтал своими ногами землю Материка, были в жизни страницы, которые тот с неохотой перелистывал на досуге или вообще старался забыть, словно школяр со злости вырывает из книги страницу с так и не вызубренным уроком.
Два инструмента повели неторопливый разговор, заставивший угаснуть прочие беседы и шумные обсуждения. От удивления, порожденного такой резкой сменой настроения вечера, даже оскорбленный Карнажем горбун остановился и, что-то недовольно проворчав, уселся за ближайший стол взявшись за кружку недопитого кем-то эля.
Всем им было что вспомнить — это была песня о них и для них. Тех, кто ни то и ни се, кто наполовину, кто вообще не в счет, а кто, возможно, один такой на всём белом свете. И никто, никогда не уступит им угла даже в плохо прогретой старой корчме у дороги.
Лютня плакала, своим тонким голосом, наворачивая слезы на лицах окружающих, размякших от пива, словно корки черствого хлеба в луже. Гитара служила лютне утешением, словно помогая выдержать мотив и не сорваться.
Голос спутницы Лана был странным и незнакомым, как у всех полукровок, словно смешение крови придало что-то чужое в звучание, но вместе с тем и завораживающее в этой своей чуждости. Хоть в чем-то было некое равенство свыше. Бард тихо подпевал. Его голос тоже звучал необычно для человека, хоть Лан и казался таковым с виду. Хотя, кто мог знать, где и как скажутся корни когда-то случайной примеси, что удружила, скажем, прабабка?
Разговоры погасли совсем. Собеседники, даже в самых дальних углах, осеклись. По старой традиции шляпа музыканта упала на пол.
Когда бард впервые принес едва написанную песню в гостиницу, он сделал так же, как делали нищие, прося подаяния. В те далекие времена музыка в трактирах и постоялых дворах людских королевств, где полукровок терпели, считалась своеобразным попрошайничеством, и шляпы клались на пол едва ли не чаще, чем на паперти у феларских церквей. Теперь же это стало больше данью традиции:
Наша кровь кипит, источая пар,