Она молча приподняла вазу, сдернула со стола скатерть, унесла все это куда-то внутрь дома, вернулась с клеенкой.
— Извольте, молодой человек, сюда, — указал Фиалков на застланный клеенкой стол. — На животик, на животик…
Он щелкнул замком откуда-то взявшегося пузатого баула, извлек блестящую коробку с двумя ручками.
— Так-с, так-с… — сказал он. — Так-с порода собак-с.
Боль у Рыжика притупилась. Как знаток и ценитель острот, он удовлетворенно хмыкнул, стараясь запомнить присказку Фиалкова.
— Сейчас, молодой человек, посмотрим, какая из них вас тяпнула. А вы, почтенные, подождите во дворе, — обратился он к сопровождающим. — Да не уходите пока. Мы сейчас посмотрим и решим, что с этим молодым человеком делать. Фаечка, дорогая, опусти-ка лампочку пониже. Так-с, так-с…
Голос у Фиалкова стал воркующим, ласковым.
— Придется, молодой человек, штанишки вам снять. Ничего, ничего, потерпите.
Только теперь, когда лампочка из-под потолка была опущена на длинном шнуре совсем низко к столу и с Рыжика стянули штаны, а сам он, приподнявшись на локтях, повернул голову назад, разглядывая, что же такое стряслось с ним, доктор Фиалков увидел наконец лицо ночного пациента и сейчас же узнал его.
— Вот те на! Спокойно, спокойно… Кого я вижу! Вот так встреча! Опять жаба? Представляешь, Фаечка, кто к нам пожаловал?! Метатель жаб! Жабобол. Дай-ка мне пинцет. Спасибо. Так вот, молодой человек…
Фиалков басовито ворчал и вроде бы даже слегка припугивал Рыжика, а тем временем его большие мягкие пальцы уверенно прощупывали там и здесь кожу на ягодицах, что-то там ворошили, мазали, и Рыжику совсем было не страшно: ни от того, что его узнали, ни от того, что с ним сейчас делали.
— Фаечка, тут соль, — сказал Фиалков. — Придется тебе, дорогая, принести спринцовку и кипяченую воду. Кое-что мы извлечем, кое-что промоем… Тише, тише, — ворковал, колдуя, доктор. — Ранки поверхностные. Их почти и нет. Сейчас будет больно… Раз! Больно? Ну и молодец! Кстати, я наводил справки, мне сказали, вы поете. И давно поете?
В Рыжике шевельнулся бесенок. «Эх и дам я ему сейчас…»
На-ва-ри-ла баба маку… —заголосил Рыжик.
— Ты слышишь, Фаечка? Поет. И хорошо поет! Актуально. Значит, не наврали… Но я должен сказать, молодой человек, что ваша бабка накормила вас не маком, а солью. Правда, на ваше счастье, мелкой.
И за баб-ку прицепился… — Де-да ма-ку налупился, —продолжал Рыжик.
— А вот теперь хватит, — прервал его Фиалков. — Дальше, как я понимаю, должна идти непристойность, а нам с Фаечкой вполне хватает воспоминаний о вашей жабе.
Рыжик фыркнул. Веселый дед…
— У нас, понимаете, — доворковывал Фиалков, — совсем другие песни поют. Вы уж меня извините.
— Какие? Спойте… — поймал тон Фиалкова Рыжик.
— Почему бы и нет? Я петь люблю. Фаечка, скажи тем, ну, что во дворе, — доктор кивнул в сторону окон, — пусть уходят.
Женщина, улыбаясь про себя, вышла, а Фиалков и в самом деле запел:
Не лови пестрых бабочек, Не пугай мелких пташечек, Не мешай громко соловью, Не ходи, мое дитятко, В отцовский сад да по яблоки. Уж, как яблочко ль сорвешь — Та ли яблонька засохнет, Пестру ль бабочку возьмешь — Та ли бабочка подохнет, Мелку ль пташку испугнешь — Та ли пташка улетит, Соловью ли помешаешь — Соловей не просвистит…— Приходите в другой раз, вместе споем, — заключил доктор. Он налепил на ранки пластыри, пошел проводить нежданного пациента, как выяснилось, давнишнего знакомца.
— А штаны наденете завтра. Сегодня нужно воздержаться, — сказал, как микстуру прописал, доктор.
На дворе было светло как днем. Ну и лунища! Рыжик, стесняясь, выглянул из калитки. Шутка ли: идти по городу без штанов, как мама родила… А если кто увидит? Ну и что же, что ночь? Эти нашлепки на заду разве прикрытие?
— Да иди ты, иди! Не бойся. Кроме жаб, никто тебя не увидит, — подтолкнул его Фиалков в спину, переходя вдруг на «ты».
И действительно, дошли они до Опресноковых без приключений, весь город спал. Придерживая Рыжика за руку, Фиалков постучал в окно и, убедившись, что внутри зажгли свет, потрепал пациента по вихрам, ушел, оставив его перед калиткой.
Милиция, куда в ту ночь повели Василия Прохоровича Пинаева, помещается в самом приметном здании города, в бывшем промышленном банке. Угол, обращенный к мосту, как бы срезан, на этом срезе на втором этаже лепится балкон, огороженный перилами затейливого чугунного литья. Тут размещается кабинет самого начальника милиции: сухого, строгого, недоступного человека. Подвальные окна забраны толстыми несокрушимыми решетками. Створки ворот тоже металлические, выкрашены в зеленый цвет, за ними тесный дворик, мощенный булыжником. В почти сплошь деревянном городишке милиция выглядит чем-то вроде крепости. К тому же положение она занимает действительно стратегическое, держа под прицелом своих таинственных узких и высоких окон сразу три улицы, сходящиеся тут к мосту. Откуда ни пойдешь, направляясь из города, а милицию не минуешь.