— Ты что? Что не будешь?
— В огород к вам лазить.
— А лазил, что ли?
— За воробьем. Честное слово, за воробьем! Я никогда больше не буду. Ну поверьте, пожалуйста… — Губы у него трясутся, дверь норовит закрыть, давит на нее обеими руками. А Милюк не дает, сунул между дверью и косяком ногу.
— Да не бойся ты. Разве я стрелять тебя пришел?
Не верит. Все толкает дверь, та трещит. Одно название, что дверь, доски в труху изошли.
— Слушай, — сердиться стал Милюк. — Ты баран или думать немного все-таки можешь? Я тебе вот ружье принес в подарок. Да не толкай ты дверь. Бери, бери ружье! Осенью на охоту пойдешь. Захочешь — с нами. Мы возьмем. Из ружья-то умеешь? Вот и хорошо! Теперь научишься, настреляешься. А то что это за мужик без ружья? Я тебе и патроны отдам. Они нам теперь ни к чему. Понял? Мы другое ружье купим, и калибр другой. Понял? Бери. Только с затвором поосторожнее…
Парнишка, кажется, успокоился немного, Милюк просунул в щель ружье прикладом вперед, толкнул его, оно там сбрякало о пол. Теперь он и ногу вытянул из щели, отступил. Дверь захлопнулась, звякнула щеколда.
— Ты меня слышишь? — спросил Милюк сквозь двери.
Володя не ответил.
— Если кто спрашивать будет, ну хоть милиция или еще кто, так ты к нам не лазил. Понял? И стой на этом. Мужиком будь.
За дверью было тихо.
Милюк постоял, убедился, что ружье взяли, вздохнул облегченно и пошел спать. Поздно было. Очень поздно. А он за нервотрепкой и не заметил, как луна взошла.
Глава восьмая
Петр Порфирьевич Мордвинов заступил на дежурство утром. Он сел за свой служебный стол, обтянутый гладким дерматином, прожженным в нескольких местах огнем цигарок: лейтенант курил местный самосад вырви глаз под названием «самсон», который регулярно покупал у безногого рябого мужика, торговавшего табачком возле базарных ворот. Тут же рядом сидел одноногий татарин, наяривая на гармошке с колокольчиками монотонные мелодии, закрыв глаза и положив перед собой на землю кепчонку-восьмиклинку. Безногий же прочно был пристегнут ремешками к низкой своей колясочке с блестящими подшипниками вместо колес: она ему и стул, и транспорт. Подшипники, конечно, не очень были хороши в движении, шуму от них много, а скорость мала, но инвалид передвигался, отталкиваясь от земли руками, и любые другие колесики на тележке поднимали бы его слишком высоко от земли. Торговал он всегда на одном месте, возле левой кирпичной тумбы, на которую была навешена створка рыночных ворот, устраивался в проходе, густо засыпанном подсолнуховой шелухой, ставил мешочек с желтой, крупно рубленной махрой, среди которой синел, поблескивая гранями, мерный стакан, прямо на землю. Махра у него шла по рублю за стакан, сыпал он ее щедро, горкой, утрамбовывая желтыми прокуренными пальцами. Пробовать товар разрешал бесплатно, для этого заранее смуслякивал из обрывков газеты гильзы «козьих ножек», раскладывал их тут же, рядом с мешком, на земле, набивать уж которые — извольте сами…
Петр Порфирьевич очень хотел курить, а табак кончился у него еще вечером. Он с сожалением заглянул в кисет — тот был пуст, ни крошки… Надо бы сгонять на базар, да рано, не пришел, поди, безногий. Мордвинов усмехнулся. Вот сморозил: «Не пришел безногий…»
Он положил пустой кисет на край стола.
— Табак «самсон» тянет на женщин и на сон, — заманивал покупателей, лукаво щурясь, безногий. То ли от прозрачного намека на проходящих женщин щурился, то ли от густого дыма, валом валившего из огромной «козиножки», на изготовление которой ушло не меньше полустакана махры и которую он не выпускал изо рта, пока не искуривал дотла. — И еще годится, когда надо материться, — добавлял он. — Рупь стакан продаю, а на пробу бесплатно даю…
Прежде чем остановиться на его махре, Мордвинов перепробовал у многих. Эта имела особый привкус, аромат дома, родного дома в Бокле, куда Петр Порфирьевич после фронта жить так и не вернулся. Бывало, заберутся они с братьями на чердак, там вывешены на просушку табачные веники, соорудят «козиножки», набьют их табачной листвой, запалят да вдохнут в себя дым густой — только искры из глаз сыпятся да ком в груди. Закашляются до мелкого греха. Смеху-то потом! Теперь из всех братьев он один с войны жив… У нынешнего табака против дыма окопного не та крепость.
Мордвинов пододвинул к себе «акт» очень сомнительного содержания, составленный три дня назад в памятное ночное дежурство, когда добровольцы доставили к нему артиста Пинаева. Больше жалоб или заявлений по этому случаю не поступало. Но Мордвинов для «спокоя души» все же решил наведаться к предполагаемым стрелкам, выяснить при случае что-нибудь новенькое, и если действительно стрельба была — ружье конфисковать, чтобы в другой раз неповадно было палить в городе. А оттуда уж можно будет и к безногому сходить за махрой.