Вдруг рядом отскочила калитка и на улицу вышел потерянный Семой человек, теперь он был с ружьем. Он так его держал, словно собирался в кого-то стрелять. Сема и прежде видел ружья. Каждый раз при этом что-то сжималось в нем, будь он в собачьей шкуре — шерсть на его загривке встала бы дыбом. Он не спускал светленьких глазок с отверстия на конце ружья, напрягся, а оно все поднималось и поднималось и уткнулось в него удушливой своей глубиной. Еще миг — и нелепая карикатура на человека, обряженная в не по росту большие милицейские галифе, завязанные тесемками у щиколоток, в разношенные тапочки, издала визг, действительно похожий на собачий, помчалась, нелепо разбрасывая ноги, теряя тапки. «Вздумал, дурак, с дураком шутки шутить, — руганул себя Милюк. — Хорошо еще, улица пустынна и никто не видел».
…Мордвинов, оформив документально конфискацию ружья, вышел на улицу. Семы не было. Он вздохнул облегченно: не любил он это сопровождение. Достал из кармана часы. До обеда далеко еще… От желания курить пересохло во рту, как в сильную жару.
На базаре он обнаружил, что кисет остался в милиции. Пришлось махорку высыпать в карман.
— На охоту, ваше сковородне? — на правах давнишнего, хотя и шапочного знакомца, подцепил его безногий, намекая на берданку.
Петр Порфирьевич помедлил, набивая «козиножку», запалил ее, блаженно затянулся, щурясь от дыма, и только теперь ответил:
— Я, браток, не за дичью охочусь — за охотниками. А ты за кем? Смотри, глазами-то как стреляешь. Снайпер…
Безногий весело показал желтые зубы, он уже с утра был в подпитии.
— А я за теми, брат, охочусь, кто бы меня замуж взял, чтобы на руках носить.
— Ну-у… Тогда другое дело. Такая охота разрешена круглый год. Успех имеется?
— Один пока. Один.
— А ты ша-лун, — подмигнул Мордвинов. — Тебе что же, каждый день по успеху надо?
— Да ну тебя, — отмахнулся безногий, хлопнул себя в грудь. — Я один. Понял?
— А… а… — сменил тон Мордвинов. — Тогда за чем дело стало? Невест нет? Или что? Поди, боишься ошибиться?
— Боюсь, — охотно отозвался инвалид. — Ей-богу, боюсь. Я ошибаться больше не могу… — Он провел тыльной стороной руки под носом, шмыгнул. — Я был, браток, сапером. Понял?
— Понял, — кивнул Мордвинов.
— Нас старшина чему учил? А вот чему… — Инвалид вытянул желтый от курева палец, повертел им. — Сапер, мол, имеет право на «айн» ошибку. Она рвет нашего брата сразу до шеи. Когда меня рвануло, я очнулся и думаю: все, на том свете… — Безногий возбужденно заелозил. — О… о… казывается, — поднял он недоумевающие глаза на Мордвинова, — кому как повезет. Мне повезло. А это значит что? Нам, о… оооказывается, «цвай» ошибок было на самом деле разрешено. Понял? — Он потряс рукой, растопырив на ней два пальца, словно «козу» делал. — А мы думали, что всего одну… Кому не повезло, те сразу с «цвай» ошибки начали — и все. А я до двух считать умел, хоть по-русски, хоть по-немецки. Понял? Сначала сделал первую — и все. И в тыл. Понял? А он-то, старшина наш, козел зеленый, — тыкал себе за спину большим пальцем безногий, будто там как раз и находился тот самый недотепа-старшина, — он, слышь, «цвай» ошибку вообще за одну-единственную считал. И сколько он по этому делу надежд у нашего брата отнял раньше времени. Все пужал, пужал… Понял? — Инвалид почесал коричневую от загара шею, поднял задумчивый взгляд поверх базара, где над вершиной горы и пожаркой плыли облака, бездонно синело небо и в нем высоко-высоко кружил одинокий коршун.
Мордвинов хотел было сострить, что женщины не мины, на них не подорвешься и «цвай» ошибки бояться бы не нужно, но смолчал. Он прошелся по рядам; когда вскоре выходил с базара, безногого у ворот уже не было. Возле горотдела толпились милиционеры, посреди них стоял Сема, он скалил зубы, закатывал глаза, пускал слюни.
— Петр Порфирьевич, — окликнул Мордвинова заместитель начальника капитан Москалев, приглашая к веселью. — Глянь на Семку-то. Ограбили парня. Среди дня обувку сняли… Он никак с тобой ушел? Как же ты не усмотрел, лейтенант Мордвинов?
Петр Порфирьевич молча пожал плечами, пошел сдавать конфискованное ружье.