-...Куда его, в Отдел? Или сразу, напрямую?.. - поинтересовался нетерпеливый, чуть резкий мужской молодой голос - слыша такой, всегда непроизвольно представляешь, как кто-то нервно переминается с ноги на ногу, не находя себе места.
- Если по нарушению Правил, и... дважды. Нечастый случай. Оформить нужно... Учись, сынок!.. - грубовато-низкие басовитые перекаты со смешком и наставнически-поучительными нотками.
Мне не понравился ни этот, ни первый, но деться больше было некуда - ответвление переулка выходило как раз на ту линию, по которой мне нужно было пройти до дома, и обойти стороной не получилось бы никак. Как и не получилось бы пройти мимо незамеченной.
Я прижалась спиной к стене дома, надеясь, что незваные попутчики скоро уйдут - когда-то же они точно должны уйти отсюда, и, судя по нетерпеливости первого, скоро, - и только теперь, опустив глаза вниз, заметила, что на занесенной снегом улице, кроме моих, нет ни одного человеческого следа, ни единого отпечатка ботинка, словно все вымерло. Но эти, эти-то двое как-то должны были сюда пройти?!.
Я почувствовала, как меня начал охватывать страх - беспричинный, но такой осознанный и ясный, словно что-то происходило - уже произошло - прямо здесь, сейчас, не давая покоя. Нужно было убираться - и лучше побыстрее. Домой...
Я на цыпочках подкралась ближе, останавливаясь у самого входа в глубокий переулок, чтобы наконец набраться смелости проскочить мимо, и осторожно, краем глаза, заглянула внутрь, изо всей силы вжимаясь щекой в холодную каменную кладку стены.
В узком сквозном проеме между двумя домами, ведущим во внутренний темный двор, едва ли хватало места, чтобы разминуться двоим. Под тесным просветом крыш, соприкасавшихся почти вплотную друг с другом, в куцем фонарном свете с улицы, полунаклонившись, стоял человек. Грузный, широкоплечий "детина" с кудрявостью в смолистых черных волосах и в необъятных размеров пуховике занимал чуть ли не все пространство поперек прохода, почти полностью загораживая собой второго - на вид, молодого парня в шерстяном светлом пальто и смешной, абсолютно не вяжущейся с ним вязаной пестрой шапке с подвязанными на веревочках "ушами". Тот, второй, все время держал замерзшие руки в карманах, оттягивая их вниз, и нетерпеливо и чуть нервно почесывал ногу мыском другого ботинка. А за их спинами, полусмазанные в темноте и присыпанные снежной кашей, виднелись очертания чего-то большого, безвольно распластавшегося на земле.
Я зажала себе рот руками, стараясь не закричать.
- Подхватывай давай, потащили! - произнес нетерпеливый, еще раньше, чем до меня окончательно дошел весь смысл происходящего.
Произошедшего.
Оба, кряхтя и бурча что-то под нос, тяжело подхватили тело с земли, пытаясь поудобнее взвалить себе на плечи. Освещения фонарей на улице было слишком мало, чтобы чего-либо разглядеть, но в синеватом выцветающем сумраке, превращающемся в паре шагов в сторону в чернильно-красную ночь, я все равно с ужасом заметила темное круглое пятно, расползавшееся по ткани куртки на груди того, кто еще полминуты назад растрепанной куклой лежал у них под ногами. И что-то металлическое, тошнотно-блестящее, торчащее из самого центра багровой лужи, и видела, в каком-то замедленном окаменевшем ступоре, как светлые искрящиеся снежинки, сыплющиеся с неба в просвете между выступами крыш, падали сверху, мгновенно смешиваясь с кровью, заляпавшей разводами металлическую рукоять. Придававшие ей еще больше влажного, холодного, мертвого блеска.
- Повезло, что никто не заметил его раньше, - с каким-то оскалом, удовлетворенно-устало произнес молодой человек. - Хотя, если бы и был кто-то, то, можно сказать, сейчас было бы уже некому...
- Иди уже давай, разговорился! Как будто в первый раз, честное слово!..
Это фраза подействовала на меня, как щелчок, восстанавливающий время.
Почувствовав, что наконец отмерла, я опрометью кинулась прочь, назад, к дороге, лишь бы оказаться подальше от этих страшных людей и страшного переулка, подальше от всего и всех. Домой, любыми окольными путями, к теплому свету ламп и мыслям о празднике, которые теперь уже точно не смогут быть прежними и радостными. Без этой нереальной, искажающей их, жуткой всплывающей перед глазами картины красных снежинок, оседающих на холодную кожу.
Снег и холод в воздухе резали дыхание, забиваясь в легкие, и я почти ничего не слышала, кроме скачущего, разрывающегося под курткой, жутко аритмичного боя собственного сердца. Как и не услышала, выскочив без оглядки на пешеходный переход, влажного скрипа пробуксовывающих в снежной массе колес и протяжного резкого скрипа несрабатывающих тормозов.
И почувствовала удар, видя в замедляющихся кадрах, словно со стороны, как тело резко откидывает в сторону и на обочину, а перед темнеющими глазами встает белая хрустящая размокшая пелена.
Снег есть самое ужасное, что только можно придумать в мире...
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. "Monster"; Антон, несколько дней спустя.
Ночью мне снился взгляд.
Чей-то незнакомый, но угаданный именно мною.
Открытый, светлый - и слишком острый, прошивающий насквозь, словно самая тонкая в мире игла, всегда попадающая непременно в сердце. И оттого, наверное, постоянно немного неловкий и печальный в своей глубине, какую бы улыбку ни пытались натянуть на лицо губы.
Взгляд, проникающей пронзительной чистотой в душу, потому что нельзя - невозможно ему, такому прозрачному, кристальному и хрупкому - деться куда-то еще, кроме нее, быть брошенным и растоптанным под ногами жестоких прохожих, отвергающих его как лишний - и не-нужный - дар. Этот взгляд был опасен - своей прямой, подставляющейся под лицо беззащитностью и надеждой, ловя которые, сам себе кажешься грязным и черствым. Но не находишь на это ни насмешки, ни укора - лишь сочувствие и сострадание.
И такое доверие и любовь к миру, что невозможно вместить их в простой человеческой душе, не хватит в ней места, переполнится, заливаясь через край. Заставляя утонуть в нем, забывшись, без следа, потерять себя и найти кого-то другого, измененного раз и навсегда.
Живой взгляд, так похожий на мертвый, - с одной лишь только оговоркой: теперь я буду видеть его перед собой всегда. И не помогут никакие очки...
* * *
Двадцать девятое декабря еще с самого утра стало днем начала все-городского праздничного апогея: только выйдя из дома на улицу, я уже сразу оказываюсь с ног до головы осыпанным разноцветными бумажными конфетти и перламутровыми лентами фольги из каких-то хлопушек. В центральном районе, на площади, было днем какое-то мероприятие - то ли шествие, то ли концерт (почему-то сразу вспомнилась установленная там несколько дней назад передвижная сцена), а то и все вместе, - растянувшееся на соседние улицы и еще дальше. Кажется, до бесконечности. Или просто те, кто все-таки не принимал участия в торжестве, успели за несколько часов перенять праздничный "вирус" от опьяненной ликованием толпы.
Именно на такую толпу-компанию я и натыкаюсь, практически с налету, только выйдя из-за ворот двора на еще более ожившую к вечеру улицу. Все в ярких разноцветных шарфах самых диких и пестрящих оттенков, с какими-то лохматыми помпонами в руках и рассыпающими искры палочками желтых бенгальских огней. Идут вдоль улицы, не замечая никого и ничего вокруг и оставляя за собой в воздухе звонкий смех и ошметки опадающей мишуры.
Только какая-то розовощекая полненькая девчушка в красной, мигающей встроенными огоньками шапке Санты, улыбаясь, вдруг вприпрыжку подскакивает ближе, вертлявая как заводная юла, и сует мне в руки елочную игрушку-подвеску - фигурку оленя папье-маше, обсыпанную серебряными блестками. Еще раньше, чем я догадываюсь что-либо сказать. А когда наконец соображаю, в чем дело, она оказывается уже на другой стороне улицы, присоединившись к своей цветастой шумной компании.