Путь по лестницам подземелья тянулся, как дурной сон, в котором все идешь и идешь, и не можешь отыскать выход. Когда бордовая дверь с железными лилиями осталась позади, Джинни показалось на мгновение, что она вырвалась из паутины сна, из бесконечного преодоления ступеней, но Август повел их дальше. И хотя дворец был призрачно прекрасен, как и прежде, и светился, как лимонный сок на солнце, над процессией висело тяжелое облако скорби.
Когда открылась очередная дверь, Джинни оказалась в покоях короля. Комната была просторной, но скромно обставленной, как будто Ремул тайком распродал всю свою мебель. Здесь были только стол, стул и тумба у кровати. И сама кровать, где, укрытый одеялом, лежал древний старик. Он не имел ничего общего с Ремулом, которого Джинни повстречала в библиотеке. Разве что кустистые брови, закрывающие глаза, были те же, а все остальное — как подменили. Широкие плечи больше не были широки, круглые щечки не были круглы, и торчал вперед маленький, острый подбородок, выбритый необычайно чисто. Джинни знала, что такова традиция: мужчины, по возможности, принимают смерть безбородыми — поскольку безбородыми приходят в этот мир.
Ремул приподнялся, и Август кинулся к нему: то ли чтобы помочь, то ли за помощью.
— Слава Фортуне, — прошептал король, глядя на отца Джинни и ношу в его руках.
— Дедушка, Луций погиб, — сказал Август. Выражение его лица добавило: «Поэтому Фортуну благодарить не за что».
— Гордий, положи его. Рядом со мной, — Ремул чуть двинул рукой, указывая на пустое место слева от себя. Кровать была настолько большой, что король походил на последнюю спичку в спичечном коробке.
Отец приблизился и осторожно опустил Луция на постель.
— Я так боялся, что моих сил не хватит. Что я все отдал, и для тебя ничего не осталось, — Ремул нашарил руку мертвого принца. — Но теперь знаю: хватит. Если бы я не дал их Августу и Паулине, тогда бы не хватило, но я дал — и теперь хватит.
— Дедушка, ты бредишь, — губы у Августа дрожали, в глазах стояла вода, но он, как мог, пытался сохранить лицо. — Я схожу за госпожой Авиценной и позову отца.
— Нет, я в порядке. Я просто хочу сказать, что у меня остались только самые последние силы. А они — самые ценные, — Ремул закашлялся и вдруг повернулся к Джинни. — Маленький джинн, дай мне бумагу. Она на тумбочке.
Там, и правда, лежала стопка.
— Сколько листов? — спросила Джинни.
— Всего один.
Негнущимися пальцами она подцепила лист и подала королю. Выпустив руку Луция, Ремул взял бумагу, сделал шесть или семь мимолетных движений, и на ладони у него оказалась миниатюрная фигурка. Голова, руки, ноги.
«Джинн», — подумала Джинни. А потом разглядела, что у фигурки нет хвоста, и поняла: человек.
— Береги его, маленький джинн, — сказал Ремул, протягивая фигурку. Потом король повернулся на бок, лицом к внуку, закрыл глаза и выдохнул — с облегчением и удовлетворением, как после тяжелого, но плодотворного трудового дня.
Изо рта Ремула вылетело облачко пара, хотя в комнате было не холодно. Пар серебрился, в нем вспыхивали и погасали крошечные частицы, и Джинни почудилось: это вовсе не пар, а туман, в глубине которого поблескивает огнями город или пристань. До слуха долетел плеск волн, и хрустальный смех, и далекая-далекая музыка. Это была сама жизнь.
Серебристое облачко развеялось над ресницами Луция, частички еще какое-то время мерцали на его щеках, а потом исчезли. Все так пристально следили за облачком, что и не заметили, когда Ремул перестал дышать.
Зато заметили, когда начал дышать Луций.
Его грудь медленно поднялась, опустилась, снова поднялась. Дрогнули ноздри, двинулись под веками глаза, из-за сомкнутых губ вырвался едва слышный стон. Сердце у Джинни застучало так быстро и громко, что, казалось, его слышно даже в саду гербионов. Оно било, словно колокол, который спешит сообщить радостную весть. Весть, в которую невозможно поверить. Кто-то ахнул — наверное, Весения. Папа что-то глухо пробормотал. Все застыли, как статуи, боясь пошевелиться и спугнуть чудо.
Луций раскрыл глаза и резко сел. У него был такой вид, будто его окатили ледяной водой. Он ежился и хмурился.
— Это что, какой-то розыгрыш? — выдавил Луций, уставившись на брата. — Зачем тебе эта штука на глазу?