Обычно это срабатывало. И жалкая безделушка, которую я подобрала на рынке, обладала почти магическими свойствами, когда хотелось избежать ненужных знакомств. Конечно, я уже забыла обо всем этом. Сейчас я помню только о том, когда это не срабатывало. Когда он не желал уступать и просто шел следом. Не обращал никакого внимания на кольцо, даже если я махала им у него под носом. Не то чтобы он считал, что это фальшивка, или что-то в этом роде, просто не желал признать, что это достаточная причина. Игнорируя полуулыбку, которую ты напускаешь, чтобы сделать вид, что не воспринимаешь его всерьез. Игнорируя любые сигналы, которые ты подаешь. Просто он есть и ждет. Ты и я. Что если мы начнем? Здесь и сейчас. Так или иначе, это то, что подразумевалось. И всякий раз это казалось мне невероятно возбуждающим. Очень сексуальным, даже опасным. Я вела себя спокойно, но внутри меня все горело. Что, как мне кажется, они чувствовали.
Не поймите меня неправильно. Я не из тех женщин, которые любят, чтобы над ними доминировали. Мысль о том, чтобы мужчина ворвался в мою жизнь и начал наводить в ней порядок и распоряжаться мною, не входит в мои фантазии. Лучше я сама буду собой распоряжаться. И мне не нравится грубая сила, я не стала бы ей уступать. Я говорю совсем о другом, о мгновении, когда кто-то появляется и дает понять без всяких слов – есть я, есть ты, о чем еще говорить? Так, словно перед тобой какая-то великая истина и все, что тебе остается сделать, это ответить – да, это так.
Если бы это случилось снова, мне не пришлось бы размахивать грошовой безделушкой с блошиного рынка, но золотым кольцом, которое я ношу каждый день вот уже более десяти лет. И конечно, как это всегда бывает, колокольчики зазвенели бы – осторожно, только на этот раз не колокольчики, а скорее сирена скорой помощи. Но разве нам всем не хочется услышать еще один раз эти простые слова – есть я, есть ты. И чтобы был кто-то, кто ждет, чтобы ты ответила – да, это так. И чтобы все закружилось, полузабытые вещи, которым вдруг не подобрать названия, имеющие отношение к времени и судьбе, к отношениям между мужчиной и женщиной, а глубоко внутри, понемногу нарастая, какая-то внушающая уверенность мелодия, под которую ты надеешься унестись прочь.
Сейчас в студии совсем тихо. Лишь легкие касания кисти и поскрипывает стул. И кольцо Элли мягко постукивает о кружку.
Стюарт: Мне все кажется, что я сейчас приду, а Оливер будет лежать, отвернувшись лицом к стене. Но, как я полагаю, правда об Оливере заключается в том, что даже если он болен, ему известно клише и он делает обратное. Так что он просто лежал лицом ко мне. Он в комнате вроде маленькой мансарды, на последнем этаже, к окну приколота простыня – очевидно они не успели повесить занавески. У кровати лампа с абажуром в виде головы Дональда Дака.
«Привет, Оливер», – сказал я, не вполне уверенный в том, что правильно произношу даже эти два слова. То есть, если кто-то и правда болен, я знаю как себя вести. Да, я знаю, что депрессия – это болезнь и все такое. Как бы то ни было. Теоретически. Так что я полагаю, что он болен, но я не знаю как себя с ним вести. Что раздражает меня и что мне немного неприятно.
«Привет, старина», – сказал он с некоторым сарказмом, на что я не стал обращать внимания. «Нашел для меня необъезженную двухлетку?»
Я что – должен был засмеяться? На этот вопрос нет ответа. Да? Нет? Я работаю над этим? Так что я ничего не сказал. Кстати, я не принес с собой виноград, шоколадку или хороший журнал, с которым уже разделался. Я немного рассказал ему о работе. Что мы выправили помятое крыло. Похоже ему было безразлично.
«Мне надо было жениться на Миссис Дайр», – сказал он.
«Кто такая миссис Дайр?»
«Непостоянная сердцем и шаткая рассудком», или что-то подобное, невнятно пробормотал он. Я не всегда обращаю внимание на то, что он говорит, если он на этом не настаивает. Думаю вы тоже нет.
«Так кто такая миссис Дайр?» – повторил я.
«Непостоянная сердцем и шаткая рассудком». И так далее в том же роде. «Она живет в доме номер 55. Ты как-то сказал ей, что у меня СПИД».
Воспоминание, к которому я не возвращался долгие годы, вновь воскресло. «Эта старая склочница? Я думал…» Я чуть не сказал – я думал, что она уже умерла. Только не стоит говорить о смерти тем, кто болен, ведь так? Хотя я не считаю, что Оливер болен. Да, я знаю, я должен, но я не считаю. Как я и сказал.
Разговор еще некоторое время продолжался в том же духе, вряд ли его можно было назвать очень интеллектуальным. Я уже подумал, что с нас обоих достаточно, как вдруг Оливер перевернулся на спину – так укладывают в гроб – и сказал: «Ну так ты выяснил, в чем секрет, старина?»
«Секрет чего?»
Оливер глупо хихикнул. «Секрет настоящего бутерброда с картофельными чипсами, разумеется. Дело в том, мой милый простофиля, что горячие чипсы растапливают масло и оно стекает по рукам».
На это тоже нечего было ответить, разве что заметить, что по моему мнению масляный бутерброд с чипсами – довольно нездоровая пища. Потом он хрюкнул, словно хотел сказать, что на сегодня хватит. «Джиллиан».
«Что Джиллиан?»
"Когда ты был в гостиничном номере, – сказал он, и хотя с тех пор я побывал в сотнях гостиничных номеров, я тут же понял, о каком он говорил.
"Да, – сказал я. Мои мысли вернулись к дверце шкафа, которая никак не желала закрываться.
«Ну и?»
«Я не понимаю о чем ты».
Оливер фыркнул. «Ты решил, что то, что ты увидел из окна своего номера, ты решил, что то, что ты увидел, происходит постоянно, изо дня в день?»
«Я все еще не понимаю о чем ты». Или, точнее, я понимал, но не хотел понимать.
«То, что ты видел, – сказал он, – было разыграно лишь ради твоего блага. Гала-концерт. Всего одно представление. Подумай над этим, старина». И с этими словами он сделал то, чего я никогда раньше не видел – отвернулся лицом к стенке.
Я подумал над этим. И позволю заметить, это было горько. Очень горько.
Что я вам говорил? Доверие приводит к измене. Доверие влечет за собой измену.
Оливер: Вы не находите, что невозможно избежать, de temps en temps[102], этих откровений Терсита[103]? Дней, когда вы знаете, что прыщавый дурак говорит правду. Война и распутство. Война и распутство. Не говоря о тщеславии и самообмане. Кстати у меня есть новая загадка – «что бы вы предпочли?» Вы бы предпочли, чтобы вас сгубило то, чего вы о себе не знаете, или то, что вы о себе узнали? У вас, да что там, вся жизнь для того, чтобы обдумать это.
Зрелость – это все[104], согласно другому каноническому эксперту. Нам это знакомо: глинистая почва, разгоняющее тучи солнце, выигрышное положение на ветке, медленная концентрация аромата, пробивающийся сквозь кожицу румянец, и вдруг плод созрел настолько, что достаточно пухлой ручки младенца, чтобы пуповина, с которой мы свешиваемся, охотно отделилась от ветки, и мы бы легко, как пушинка, опустились в оказавшийся тут по счастливой случайности стог сена, и лежали бы в нем, созревали, перезревали, совершая священный цикл жизни и смерти.
Но у большинства из нас все иначе. Мы похожи на мушмулу, которая переходит от неудобоваримой жесткости до темно-коричневой, готовой взорваться спелости всего за час, так что охотники и собиратели, которые впервые оценили этот плод, эти первые сторонники органического питания, эти прото-Стюарты, обычно сидели всю ночь напролет, с гипотетической свечой и сачком для фруктов и ждали подходящего момента. Но кто проследит за тем, кто следит за мушмулой? У нас нет слуги с ночником наготове, и мы безмятежно храпим всю ночь напролет, не взирая на индикатор спелости. Крепкий мужчина средних лет, а мгновение спустя – расплывающаяся развалина.
103
Терсит – ахейский воин, отличавшийся неказистой внешностью, насмешник и спорщик. На народном собрании под стенами Трои вступил в спор с Агамемноном и другими ахейскими вождями, за что был жестоко избит Одиссеем. Послегомеровские сказания повествуют о смерти Терсита, убитого Ахиллом за то, что он осквернил тело павшей царицы амазонок Пентесилеи.