— Да какой интоксикационный?
— Он был под воздействием наркотических веществ!
— Но симптомы у него и до этого были, психоз реактивный, просто вследствие употребления…
— Вот, вследствие!
— Ого, — сказал я. — Вот это вы, ребята, умные.
Они, правда, мозговитые были чуваки.
Короче, спорили они долго, в конце концов, рыжуля все-таки выдала диагноз, с которым все согласились, выдала блеющим таким голосочком овечки, которую привели на заклание, но разговоры все равно не прекращались.
С кухни уже запахло пюре и, мать их, котлетами рыбными, а я все сидел.
Зато к вечеру мы с Михой узнали, что нас переводят в общую палату, и теперь, Господи, спасибо, можно свободно гулять по коридору и даже на улице немножко.
Ну, как нас перевели (а оказались мы в одной палате как раз, снова), так Миха сразу начал синячить. Причем делал это по-свински, не делился, незаметно сливался и вдрабадан пьяный возвращался. Сигарет у него и всегда-то было навалом, он со мной делился.
Ко мне, конечно, стал Юречка приезжать. Смотрел на все это великолепие, хлопал меня по плечу единственной рукой и совал мне пачку "Пегаса" за тридцать копеек. Иногда приносил вафли или бублики.
— Иногда представляю, — признавался Юречка. — Что ты в летнем лагере, как в детстве.
— Угу, — сказал я. — Меня тут и пастой один идиот измазал, нормально вообще, а?
Но в целом я не жаловался, потому что Юречке и без того было тяжко. Взвалил на себя еще один крест и потащился с ним. Брата не уберег, брат сумасошлатый теперь. Я Юречку все больше выспрашивал, как он, а Юречка так отвечал, что я ему даже говорил:
— А сам здесь полежать не хочешь?
Ему б не помешало, честное слово.
Но вообще речь о Михе шла. Когда мой "Пегас" от фабрики "Дукат" заканчивался, я переходил на "Яву" от фабрики "Ява", которой у Михи всегда было в избытке. Миха щедро выдавал мне горсть сигарет, словно какой-нибудь гордый восточный царек золотишко — нищему.
Ну это ладно, я уж потерпел бы такое отношение, но вот когда он синячил без меня, этого я выдержать не мог. Как-то после выпуска новостей, незадолго до отбоя, я все-таки Миху прижал.
— Ты, — говорю. — Крыса, где бухлишко берешь?
Миха пожал плечами.
— А там же, где и сладкое.
— В столовке что ли?
Миха смотрел на меня с совершенно безразличным видом, словно ему вообще ничего не стоило достать вещи, которые в дурке ценились, как золото. Я подумал: сейчас врежу ему хорошенько, просто чтоб у него не было такого гонору, но Миха вдруг сказал задумчиво, словно бы и не мне.
— Светку помнишь, медсестру?
— Для-меня-Светлану-Алексеевну-то?
— Ну, — сказал Миха. — Короче, я ей пальцами делаю, она мне водку приносит и сигареты. Мать-то в больнице.
Ну вот я прям не знаю, как-то он так о матери сказал, что мне даже не поверилось, что какая-то женщина ему даст пальцами в себя.
— Серьезно, что ли? — спросил я.
— Ну, — сказал Миха. — Круто, а? Она мне, правда, не разрешает больше ничего.
— Да у тебя от галика и не стоит, небось, — сказал я.
— По себе людей не судят.
Тут Миха аж обиделся, и мне с трудом удалось уговорить его уступить мне Светку-медсестру. Мне хотелось не только водки, но и бабы, а тут два в одном, да еще и блок сигарет, может быть. Мялся Миха, как девчонка, но, в конце концов, сказал:
— Да хер с тобой. Главное, короче, не целуй, не любит она этого.
— Не романтик она, что ли?
Я заржал, но Миха остался серьезен.
— Не, — сказал он. — Не романтик вообще. И делай все медленно, если сразу вгонишь, она тебе потом галки вгонит по самое не балуйся.
Ох, женщины, особенно женщины-загадки.
Я сказал:
— А ты языком не пробовал? Она б тебе коньяк притащила.
— Ты нормальный вообще? — спросил Миха, уставившись на меня с первобытным, нечеловечьим ужасом.
— Ну а какой? — спросил я, и мы заржали.
Все мне Миха выдал, куда идти и когда. До последнего я думал — наебал, уже под покровом ночи, пробираясь в процедурный кабинет, решил — точно обманул, сука, хочет, чтобы мне санитары вломили.
Но Светка-медсестра в процедурном кабинете оказалась, стояла у окна с томным видом дамочки Толстого или Тургенева, взбивала рукой облачко светлых волос. Я на нее залюбовался. Она была такая бледненькая, тепленькая, мягонькая — очень хотелось ее потрогать. Вообще-то — красивая женщина, если б не вечное выражение презрения на хорошеньком курносом личике.
Я страшно изголодался. В мире нормальных у меня была девка, Вера, оторва, каких поискать, но давала в хвост и в гриву, мы частенько с ней под винтом разминались.