Зимой прощаться с Заречным было проще. Летом у нас все-таки тюльпаны цветут, клумбы там всякие, и вообще ничего так. Зимой зато в Заречном, кажется, кончается все, даже цвет и воздух. Я здесь вырос и дальше Ебурга отсюда в сознательном возрасте никогда не выбирался. Вроде и не жалко даже, а все равно тоска брала и боль, потому что я как бы уже знал, что никогда сюда не вернусь. Я проводил взглядом кинотеатр "Ровесник", около которого мы с друзьями постоянно зависали, хотя денег на кино хватало не всегда, и вот как-то отпустило. Как будто с самым важным, с самым ярким попрощался, а остальное уже и неважно стало. Шлось теперь легче, нормально так даже, хотя от холода из носа текло.
А город будто вымер, такая пустота вокруг была, что я чувствовал себя первым и последним человеком на Земле. Ощущение жутковатое, легко можно было представить, как из-за колон "Ровесника" покажутся волчьи морды.
Перво-наперво я машинально пришел на остановку, сел, покурил, потом охуел от себя. Идиот, подумал я, ну первое января же, какой автобус вообще, а тем более утренний. Пошел дальше, в сторону Ебурга, надеясь по пути кого-нибудь тормознуть.
Поймал дальнобоя, сказал:
— Слушай, мужик, денег нет вообще. Вот, еду торговать. Порошком возьмешь? Порошок хороший.
Уговорились на пять пачек, и я запрыгнул.
Мужик оказался мировой, все смеялся, поздравлял меня с Новым Годом. Не, ну пьяный, конечно, а кто не пьяный? Так и я ж пьяный проснулся. Разговорились мы с ним, и я ему вопрос задаю:
— Что, мужик, теперь будет?
На самом деле его звали Димой, мы уже познакомились. Мужик Дима пожал плечами, он был мощный, жирочком чуть заплывший, но все равно внушительный, с красным, обветренным лицом и удивительно синими на фоне этой красноты глазами. Такой, знаете, ну как вы представляете крутого лесоруба.
Во, ну и сказал мне мужик Дима:
— Теперь будет другая жизнь, а какая — я не знаю. Даже рад, что в дороге праздник встретил. Вся страна сейчас в дороге.
— В дороге куда?
Я, как видите, все не унимался.
— Ну, куда? — спросил меня в ответ мужик Дима. — Не знаю, куда. Куда-нибудь. Когда-нибудь куда-нибудь прибудем, там видно будет.
— Так ты мне скажи, как твои ощущения-то?
— Да что ты привязался?
Мужик Дима беззлобно цокнул языком, я увидел большую, красивую щель между его передними зубами, из-за нее они казались большими, будто у бобра.
— Вот, — сказал я. — Как раз я про такое. Что человек сейчас не может ничего там предполагать. Вот мы растерялись все, а надо как-то дальше жить. Кто первый в себя придет, того и тапки.
Он хмыкнул.
— А у тебя амбиции, что ль?
— Не, но у меня мать без бати осталась и брат инвалид Афгана. Надо как-то в себя прийти быстро.
Мужик Дима задумчиво кивнул. И я обрадовался так, словно его наебал. Вот он обо мне хорошо подумал, что я семью кормлю, что я славный парень, надежда клана Юдиных. Понятия не имел, сколько от меня проблем бывает.
Я по детству называл это "притворяться Юречкой". Игра такая, где я побеждаю, когда кто-нибудь принимает меня за человека ответственного, серьезного и надежного.
Ехали мы полчаса, может, чуть больше, но успели как-то страшно подружиться, так, что мне до слез не хотелось расставаться с мужиком Димой — очень добрым мужиком. Я уже все знал про его дочь, про его сына, про то, как он хрупкие грузы аккуратно перевозит, и что все его за это хвалят.
Я ему тоже чуть-чуть порассказал, но так, чтоб из образа своего не выбиваться. Ну и вот, довез он меня до Ебурга, как какой-нибудь там Харон, и дал я ему вместо двух монеток со своих глаз — пять пачек порошка стирального.
Тут-то, в Ебурге, людей побольше было, и как-то они изменились. Город был старый, а люди в нем — новые, какие-то другие сразу же лица с какими-то иными глазами. Короче, прям меня проняло. В воздухе что-то такое витало, не объяснишь даже. Как-то все мы уже понимали, что по-старому не будет, и хватали нас страх с восторгом. Вроде может стать очень плохо, а вроде и может стать очень хорошо. Пятьдесят на пятьдесят, как, говорят, встретить на улице динозавра — либо да, либо нет. И всех какой-то мандраж охватил, люди очень громко говорили, вот что я помню. Оставаясь еще в социалистических уродских тулупах, люди уже сверкали новыми, капиталистическими выражениями на лицах. Такая, знаете, хитринка у всех появилась, голодная, лисья расторможенность. И я знал, что тоже такой.