Некоторое время я бесцельно бродил по квартире, сердце мое так билось, что я думал — все, не выдержит, разорвется ко всем хуям, и будет вместо этого бесконечного, адского дня спокойная, вечная чернота.
Я даже полы помыл. Маленькие люди очень хрупкие (большие, на самом деле, тоже, но делают вид, что это не так), им все может повредить. Потом я отправился прыгать на кровати, только чтобы деть куда-то свою нервную энергию.
Какое алиби, подумал я, тайно надеясь долбануться головой об потолок, у меня жена в этот день рожала. Я сидел дома сам не свой и, скажем, смотрел видик до одурения, а потом поехал встречать в этом прекрасном и яростном мире своего ребенка.
Ну, да, один к одному все вышло. Такая, значит, судьба. Судьба, надо сказать, вообще всегда была на моей стороне.
Но чем реально заняться — это в голову не приходило. А потом я врубился: видак! Видак-кассета-Шон!
На той неделе мне пришла кассета от Шона с очень трогательным письмом. Если перевести его на русский, оно выглядело бы так:
"Дорогой Вася, не знаю, когда доставят мою посылку, но мне бы хотелось, чтобы это случилось побыстрее. Здесь первая запись моего шоу про тебя. Город Нью-Йорк, если тебе интересно, ты же помнишь, я оттуда родом. Я хочу поблагодарить тебя за вдохновение. Еще никогда я не писал программу так быстро. Ты многое мне дал, и я хотел бы отплатить тебе хоть чем-нибудь, хотя это и звучит странно, учитывая, какие вещи ты мне рассказал. Я, по крайней мере, надеюсь, что ты от души посмеешься. Таких кассет будет много, у каждой из них будет владелец, и твоя история будет жить еще долго после того, как ты умрешь. Ну вот, звучит как-то мрачно. На самом деле я просто хотел написать, что сделал для тебя и твоей странной жизни то, что мог."
На обложке кассеты Шон стоял совершенно незнакомым образом: развязно, уверенно, облокотившись на микрофонную стойку. Все вокруг было темным, белый свет софитов выхватывал только его. На руке у Шона что-то желтело, я не мог с точностью узнать свой перстень, но подумал, что это он. На Шоне был малиновый пиджак. Над его головой, словно на афише фильма ужасов, красовались толстые, налитые кровью буквы: Bandit.
Я почему-то сразу не посмотрел кассету, а все откладывал и откладывал. Сам не знаю, может, не решался. Всегда стремно увидеть свою историю со стороны, а я рассказывал Шону довольно много личных вещей, о детстве там, о работе, особенно о ней.
Но сегодня, наверное, был лучший день для того, чтобы от души поржать.
Я сходил на кухню, приготовил себе, все-таки, дозу, достал кассету, сунул ее в видак и сел перед телевизором.
Как мне понравилось шоу? Честно? Очень понравилось. Я ржал, как ненормальный, давно так ни над чем не угорал. У Шона был талант, он невероятно круто изображал русский акцент (чего я в Майами никогда не слышал, потому что своих артистических данных Шон вообще стеснялся), я слушал узнаваемые интонации собственного голоса, Шон все очень тонко подмечал, видел иронию там, где я все просто рассказывал, как оно есть. Шон мне сразу сказал все ему говорить, даже то, что, по-моему мнению, совсем не смешно. Он сказал, что будет работать с материалом, и что самые угарные шутки получаются как раз таки из того, что с первого взгляда ни капли смешного в себе не несет.
Даже самые обычные мои фразы, в которых я не видел ничего необычного, Шон обыгрывал со странным, чудаковатым обаянием.
— Мой друг Вася, да. Вообще-то он Василий. Мне было жутко интересно, что это за имя, и я как-то раз спросил его, что оно значит. Помолчав, он ответил: Василий, ну, знаешь, это как Собор Василий Блаженного. Знаешь ведь Собор Василия Блаженного! Там были два архитектора, которые его строили, их еще ослепили, чтобы они больше ничего не могли построить такого. И вот я слушаю это и думаю: что? Я думаю: почему ты рассказываешь мне это? Это что, самый интересный факт об одном из величайших архитектурных произведений в мире? Или тебе просто нравится, что кому-то выкололи глаза, и это как-то отдаленно связано с твоим именем?
Я хорошо помнил тот диалог. Я сказал все то же самое, только совершенно не смешным образом, это был просто поток мыслей, а теперь он казался мне нереально уморительным. Шон в этом что-то такое подметил, мою кровожадность, рассеянность, и как-то смешно подсветил. Может, просто в интонациях было дело, в том, как он это говорил.
Иногда он рассказывал очень жестокие вещи. Про Вадика, например: