Как-то, помню, он разорался, а я не спал всю ночь из-за работы и хотел только немножко, блядь, отдохнуть. Надо было ехать спать в гостиницу. Я был вне себя от злости, вышел на кухню, где Саша укачивала Марка, и заорал:
— Если он, блядь, не заткнется, я его сейчас в окно выкину, поняла?!
Саша продолжала укачивать Марка, она глянула на меня, вскинув бровь, в лице совсем не изменилась.
— Все в мире страдание, — сказала Саша, продолжая укачивать нашего сына. — И ничего с этим поделать нельзя.
И мне как-то расхотелось на них орать. Зато я вспомнил, что чуть ее не изнасиловал. Была бы она нормальной, никогда бы не полюбила меня.
В общем, иногда я на мелкого ужасно злился, что вот он такой. В то же время бывали моменты, когда меня тащило от совершенно животной любви к нему. Тогда я ложился рядом и осторожненько, буквально одним пальцем, к нему прикасался.
— Моя радость, — говорил я. — Я так тебя люблю, невероятно люблю. Ты такой удивительный.
Я думал, такое только у мамок бывает, да и то не у всех, но меня прям разбирало, и, когда он хватал меня за палец и крепко его сжимал, я обожал его вдвойне. Он хотел со мной общаться и делал это, как умел.
Меня охватывала тогда страшная нежность, я сам себя в такие моменты не знал и не понимал. Мне было так интересно, что творится у него в голове, как он думает, ведь люди думают с самого начала.
Голова у него была крошечная, и не верилось, что там может мысль поместиться. Саша сказала, что на макушке у него есть такое место, сквозь которое можно пощупать мозг, но делать этого нельзя.
Так что, я очень боялся касаться его головы, трогал только нос и щеки, даже не лоб.
А как такая малявка могла научиться говорить? Что для этого нужно было делать?
Когда Саша писала свою диссертацию, а мы с Марком оставались одни, я совсем не знал, как к нему подступиться. Такое прикольное существо, но хрупкое. Саша сказала, что если его даже встряхнуть — может повредиться мозг. Больше всего на свете я боялся мелкого уронить.
Тогда пизда мне, убью еще одного Марка.
Когда ему было норм, он улыбался. Такой дзеновской улыбкой, ни к кому не обращенной и нездешней. Взрослые редко так улыбаются.
Месяца в два он вдруг улыбнулся мне, когда я спрашивал его:
— Ну, хули? Нормально тебе?
Я сам ему в тот момент улыбнулся, и он сделал то же самое.
А если помру, думал я, запомнит ли он меня? Наверное, нет. Ни как я орал, ни как я улыбался — ничего не запомнит, может, только сны у него какие-то будут, когда он даже станет взрослым, может, я ему явлюсь каким-нибудь незнакомым человеком в кошмаре, или еще в какую роль попаду.
Я часто с ним разговаривал, но больше спрашивал.
— Ну, ты как вообще?
— А ты понимаешь, что ты человек?
— А ты видишь разницу между мной и Горби?
— А увлечения у тебя, например, уже есть?
— А если положить рядом с тобой младенца-девочку, ты просечешь, что это дама?
— Как думаешь, если мы с тобой так заебались, у нас и любовь к тебе больше? Сам знаешь, чем больше вкладываешь, тем больше любишь.
— Или не знаешь?
Марк мне, конечно, не отвечал.
Саша с ним обращалась очень спокойно, не всегда умело, конечно, но без раздражения, без нервов.
Интересно, думал я, он вырастет как мама и как папа? Полугностик и полубандит, например? Наполовину ученый, наполовину долбоеб еще.
Иногда я что-нибудь спрашивал у Саши.
— А почему у него веснушек нет? У нас же есть.
— Еще появятся. С ними не рождаются, это реакция на солнечный свет.
Очень хотелось, чтобы Марк скорее стал, как Света. Чтобы сам задавал мне вопросы, чтобы у него появились мысли свои, чтобы он мне их рассказывал, чтобы, короче, не только про него было интересно, а и с ним.
Иногда мы лежали втроем, я, Саша и Марк на ком-нибудь из нас. Горби мог устроиться у нас в ногах, и тогда это вообще была идиллия, как из сна. Я такого не заслуживал.
Словно бы мы были семьей с какой-то книжной иллюстрации. Знаете, такие советские или, я не знаю, совсем древние семьи века этак девятнадцатого, где все счастливы и довольны, любят друг друга и то, что делают, даже дома ходят в красивых костюмчиках и пускают игрушечные железные поезда по игрушечной железной дороге.
Мне это казалось жутким обманом, потому что так было не всегда. А теперь я понимаю — это тоже такая правда, да, редкая, но абсолютно настоящая.
И пусть я пускал бы игрушечные поезда под игрушечный откос, и пусть Саша рассказывала Марку о катарах во время купания, и пусть Марк мог ебануться и начать орать ни с хуя, и пусть даже Горби блевал шерстяными комками, мы были семьей.