Стреляли в тех, кто тоже сбывал героин, кокаин, всю эту хуету, воевали за наше место под солнцем. Капиталистическая, значит, конкуренция. Стреляли в тех, кто стрелял в нас. Стреляли в тех, кто в нас еще не стрелял, но нам казалось, что они собираются.
Я привык мыслить этой категорией, этим "мы", раньше было до пизды, на кого я работаю, а теперь я стал тем, чьи интересы и есть корпоративные. Как это говорил Марк Нерон, бенефициаром. Или по-нашему, по-русски, выгодополучателем. И вот мои интересы, они резко стали нашими, общими интересами.
И мне уже было не наплевать, кого мочить, а появился в этом смысл. Я знал, что этого надо давануть, потому что больно умный, и дела у него идут. Я знал, что того надо давануть, потому что больно борзый.
Тогда же я понял, какими бессмысленными, просто пиздецки простыми вещами мы занимались, когда легко могли убить десять человек за раз.
Все серьезные рыбины убирались с помощью профессиональных убийц, а не с помощью долбоебов. Они убирались редко, потому что всегда есть шанс договориться, к сердцу прижать, к черту послать, запугать, в конце концов.
Мы кучу душ на тот свет отправляли, и это были, по большому счету, акции устрашения. Глядите, а, как мы можем! Идите нам на встречу или с нашей дороги! Все эти жизни, а не стало их дохуища, были никому не нужны. Просто демонстрация силы, власти, способности вычислить и наказать противника. Все как у зверей, только изобретательнее и смысла меньше.
Меня как-то порубало от того, насколько все это в общем потоке было мало и незначимо. Серьезные люди разговаривали, а мы с автоматами по всему городу носились.
Люди умирали, и это был просто такой аргумент в споре.
Я теперь стал спорщиком. Ну, и паранойиком, не без этого. В смысле, я потихоньку перестал ходить без охраны. Нерон не очень это дело любил, ну, то есть, были у него охранники, он с ними иногда шастал (как я понимаю, когда уровень опасности возрастал), но все больше я помню его без сопровождения. Нерон говорил, что это все для понтов, и случись чего, не успеет никто среагировать на самом деле, тоже помрут либо рты разинут.
Моим опытом это скорее подтверждалось, но все равно с охраной мне было спокойнее. Ну, вот Гриня у меня был, и еще доверенные люди, я их тасовал периодически между собой, чтоб не примелькались.
Страх меня иногда такой брал, что меня убьют и правы будут — заслужил давно. Тогда я шагу без охраны ступить не мог.
И не то чтобы я даже думал, что мне помогут, что меня защитят и от всего спасут. Даже нет. Думал, что отстойно умирать одному, типа ты лошара такой. Хорошо в компании. Все хорошо в компании, даже умирать.
Я как-то и осознавал, что стал серьезным человеком, и нет. Думаю, я даже не особо просекал, что я вообще вырос. Где-то внутри осталось во мне глубокое убеждение, что я никогда и никуда из Заречного не уезжал и не уеду уже.
Вроде привык к этой жизни, а вроде и нет.
Ну да, ну да. Все-таки жизнь проходит, а мы не замечаем. Надо всегда специально останавливаться и тыкать в карту пальцем: вот, я здесь. А без этого проживешь и не заметишь.
Вышло так, что я сам себя как-то обкорнал — лишился самых близких людей. Вот Нерон — он в могиле, Саша — она в Антверпене, сын мой, Марк, без меня растет. А я, как один клеверочек в поле, и надо мной только ветер да ветер, и рядом со мной какие-то незнакомые, чужие травы.
Хотелось дома, но какой там дом. Даже кот мой, и то в эмиграции. Вот это судьба повернулась. Сказать бы мелкому тому, который был я, сказать бы все, как есть.
А все-таки ничего бы не изменил.
Что до Саши, мне без нее сначала было очень плохо, прямо-таки ломало, кости выкручивало, сердце стучало, и я думал: а может позвонить? А если письмо написать? Человек дотумкал до скольких способов с другим человеком связаться? Хоть с голубем записочку пошли!
Хотелось еще раз побыть рядом с ней, маленькой и теплой Лапулей, просто ее даже понюхать, как конфетку в детстве.
Хотелось сына увидеть, да хоть глазком одним только на него, красавца, посмотреть. Ну, там, у него, небось, и язык скоро развяжется, а я что? Куда я себя проебываю-то, по большому счету.
Но все решено было, и в этом смысле никак и ничего изменить уже нельзя. Ну, лучше так для них, ну, ты хоть убейся.
Чтобы забыть Сашу, я трахал все подряд. По шалманам тогда ходил, потому что привязываться ни к кому не хотел. И так мне было обидно от того, что это все за бабло просто, что терпят они меня. Я же помнил свою Лару, как ей было противно.
А Саша, она любила меня, она меня хотела просто так, и ей подо мной нравилось.
Но стресс-то надо было как-то снимать, вот я и драл нелюбимых телок, которым я не нравился. И был в этом свой кайф, какая-то свобода от себя. Ну, то есть, и противно уже, после любви, и еще хочется, потому что себя ненавидишь. Потому что пошел бы ты, мил друг Васенька, на хуй, и вот по единственной этой причине.