— Да, — сказал я. — Если б не выпал из окна.
И как тяжко иногда хранить эту тайну дурацкую.
Я положил голову на стол, и Юречка протянул ко мне руку, но не погладил. А было бы у него две руки, он бы одной для меня не пожалел.
— Вася, — сказал он. — Никогда не поздно все исправить.
Но это глупости все, для детей и из книжек. Я посмотрел на него.
— Ты меня больше не любишь?
И он сказал:
— Люблю.
Распизделся тут.
Но я ему за эту ложь был очень благодарен. Юречка смотрел на меня с жалостью, с печалью, но и со злостью. Как на ребенка, который по своей собственной вине как-то очень неудачно упал и раскровил коленку.
Вроде сам дурак, а вроде жалко все равно.
Я сказал:
— Плохо, что жизнь одна, а?
Юречка отпил кофе и снова посмотрел в окно.
— У меня есть друг, Миха, — сказал я. — Ну, как друг. Мудак он, конечно. И вот мы с ним сейчас работаем. А я его когда-то встретил в дурке, мне было восемнадцать лет, и он там одному парню веки оттягивал и мучил его, а я того парня как бы защитил, ты понимаешь? Я как бы Миху кружкой огрел. А теперь, в общем-то, так вышло, что мы с Михой совсем одинаковые. Совсем такие же. И меня это так убивает. В смысле, я же, когда в дурке лежал, думал, что это плохо — делать людям больно, и вообще не представлял себе, как человека взять и убить. Я таким не родился, Юречка. И Марк Нерон, ну, я про него рассказывал, он тоже таким не родился. И даже этот Миха ебаный — и он не родился таким. Нельзя же взять и родиться уродом, чудовищем. Мы же были людьми, мы все. Нормальными, Господи, людьми. Я был когда-то. Я не убивал, я не всегда убивал. И Миха, и даже Миха! Ну хуй с ним, с Михой-то, но я в целом. Господи, ну я же тоже человек, как ты, как все вы!
Когда в носу стало мокро, Юречка сказал:
— Прекрати истерику. Ты сам все выбрал. Никто за тебя твою жизнь не проживет.
И я замолчал. У меня была минута слабости с ним, абсолютной обнаженности. Но, в общем-то, Юречка правду говорил. Кто виноват-то во всем этом, и что теперь ныть о том, куда меня жизнь завела? Я и хотел такой судьбы больше всего на свете, и получил, что заслужил.
Ну да.
Я допил кофе и ушел.
Ветер на улице мешал дышать, я открывал и закрывал рот, как рыба. Вдруг подумал: сейчас будет астма у меня, и я умру, потому что пустой двор, и никто этого не увидит.
Славно бы закончился день. Но он упрямо продолжался, и я, грустный и идиотский, поехал домой. День обещал быть свободным, Миха меня знатно разгрузил.
Я сразу лег спать, потому что хотелось как можно меньше жить, как можно незаметнее существовать. Разбудил меня телефонный звонок. Трезвонила мобила, к которой я никак не мог привыкнуть.
— Автоматчик! Я тебе звоню и звоню, ты чего трубу не берешь, а?!
Заводился Миха с пол-оборота.
— Ты не забудь, с кем говоришь, — пробормотал я сонно. Мы уже были не мелкие пацаны с дурки. Все все понимали. Миха тут же немножко притих.
Он сказал:
— Склад обстреляли.
— Чего?
— Обстреляли склад, говорю! Двоих наших положили!
— Героин в порядке?
— В полном, отбились. Борьке Синюгину премию выпишешь.
— А ты? — спросил я тогда.
— Нормально, — сказал Миха.
— Я еду.
В общем, не вышло у меня свободного дня.
При Нероне, кстати, такой хуйни не было. И я сразу стал думать, где же я проебался. Вот это закомплексованный молодой человек, надо же.
В общем, поручил я своим ребятам, которые у нас инфу пробивали, найти, кто нам такое устроил классное. На бригаду там было три бывших гэбиста, если я кому и верил, так это им. Бригадиром у них был Сашка Соловей. Соловчук, то есть. Его еще Нерон к делу подключил, очень толковый парень, хотя и борзый сверх всякой меры.
И вот этот Сашка Соловей заявился ко мне через три дня, дверь чуть ли не с ноги открыл. Я как раз поставку обсуждал, мол, надо задержать, пока не разберемся со складом.
Кабинет у меня был отличный. Формально я, вроде как, занимался какими-то тортами. Ну, могу и путать. Короче, был у меня легальный бизнес, доставшийся мне еще от Нерона, который меня совершенно не интересовал. Какой-то смешной, помню, мне когда говорили, я смеялся. В своем кабинете я, в основном, крутился на стуле и кидался бумажками в бронзовую антикварную гончую.
— Поговорить надо, — сказал мне Сашка Соловей. Это был развеселый, подтянутый мужик с вытянутым, немножко собачьим профилем. То есть не, на Анубиса он похож не был, просто в его длинном носе и остром, выдающемся вперед подбородке, чудилось что-то такое хищное. У хорошей собаки — хороший нюх.
Сашка Соловей в кабинетах не говорил никогда. Только на лоне природы. Похвально, на самом деле, и я все хотел эту привычку у него перенять.