Девки в блестящих коротких юбках и платьях бросились врассыпную, как девочки, когда заканчивается утренник.
А мужики-то и не знали.
Ха-ха.
Они, короче, отдыхали, пили, ели, собирались сладко потрахаться, а тут гости — в горле кости.
И вот этот момент, который я люблю, когда мы встречаемся взглядами, и вот они, кто еще достаточно одет, тянутся за оружием, и в этот момент за них как-то даже по-человечески болеешь.
Но они не успевают. Они никогда не успевают, потому что в противном случае я бы тут хуйни не рассказывал.
Ну да, они никогда не успевают, потому что их тела, в самом деле по-человечески хрупкие, что бы там нам ни казалось в молодости, таранят автоматные очереди.
Молодые здоровые мужики, но всего только нажать на курок достаточно, чтобы их не стало больше на свете. Это все ужасно опьяняет.
Я не успел особенно рассмотреть местный быт, флору и фауну, но, когда все уже умерли, и вот они такие повалились, я вдруг увидел накрытый стол, осколки от бутылок, бокалов, тарелок — как безумный натюрморт. Увидел кровь, много крови, увидел гитарку в углу, увидел старый сервант с иконами. Пули его не задели, словно случилось чудо.
Но чуда не случилось. Вместе с ребятами Стасика Костыля лежали две девушки, у одной дергалась нога, другая уже успокоилась, юбка у нее некрасиво задралась, обнажив полноватые ляжки.
Остальные девочки повыбирались из своих убежищ и бросились бежать мимо нас. Они чуть не смели Серегу, будто стадо диких бизонов, вот как жить хотели.
Никто не собирался их останавливать.
Только одна девчонка, тусклая блондиночка, тощая, кожа да кости просто, она все сидела под столом, обхватив голову руками, вся дрожала. Она выглядела трогательно, как мокрый котенок. Чулки у нее порвались на коленках, из-под короткой юбки торчали кружевные стринги, соски под топиком встали от страха.
Я стянул с себя балаклаву и наклонился к ней.
— Привет, — сказал я. Она отшатнулась, попыталась вскочить на ноги, но только ударилась макушкой о стол, заверещала отчаянно, как попавшее в силок животное.
— Ну-ну, — сказал я. — Ух ты ж, больно, наверное.
Я взял со стола виноградинку, обтер ее от крови и съел. Взял еще одну и протянул ей на открытой ладони.
— На. Мы с миром пришли. Тебя никто не тронет. Все. Зарыли топор войны. Ферштейн?
Кто-то заржал, но я вскинул вверх указательный палец.
— Тихо! Не видите, дама на грани обморока!
Я смотрел ей в глаза, а она смотрела в глаза мне. Казалось, я в лесу, и вот она крошечная, и мне хочется ее поймать, но хочется и отпустить.
Она взяла виноградинку и положила ее в рот. Некоторое время девушка смотрела на меня, глаза у нее были блестящие и огромные на этом узком, изможденном лице. Ярко накрашенные губы сильно ее портили. Она была таким цветочком, чахоточной принцессой, и вовсе ей не надо было ярких красок. Ее можно было отлично и очень органично представить в таком дворянском платье, типа как из начала века.
Она смотрела на меня, быстро-быстро смаргивала слезы, я протянул руку и стер помаду с ее губ.
Девушку звали Ника.
Помню, я привез ее к себе домой, а она все дрожала и дрожала, и я набрал ей горячую ванну, и она, не стесняясь, разделась прямо передо мной, залезла туда и подтянула колени к груди, обхватила их, как ребенок.
Я сказал:
— Сейчас выпить тебе что-нибудь налью или еду приготовлю. Чего хочешь?
Она сказала:
— Выпить.
На ее одежде остались брызги крови, и я засунул ее в стиралку. От Саши ничего в моем доме не осталось, пришлось дать Нике свою рубашку.
В общем, некоторое время мы молча пили, потом она сказала:
— Спасибо.
— А? За что?
— Что не убил меня.
— Да я и не собирался. Музычку включить?
— Включи, — сказала она. Ну, я врубил, и мы еще некоторое время помолчали, но теперь под музончик, и стало не так неловко.
— Может, потанцуем? — спросил я. Она кивнула.
— Да, пожалуй.
Ника выглядела так, словно ей было все равно, чем закончится сегодняшняя ночь, и закончится ли она вообще. Но вот мы потанцевали, и она раскочегарилась.
— Надоело? — спросил я, и она мотнула головой, хлестнула меня волосами.
— Нет! Давай еще!
Танцевать ей нравилось, я видел, что в этом ее кайф. Знаете, у каждого есть такое занятие, от которого горести забываются. Я вот люблю ширяться и убивать. Ника любила танцевать.
А я к танцам сам как-то не очень, если честно, просто хотелось к ней подкатить. И, в общем, начал я к Нике потихоньку приставать, ну, типа она шлюха, может и сейчас дать, не обломится, полапал ее за сиськи, за задницу, и она сначала ко мне прильнула, стала теплая и ласковая, а потом вдруг оттолкнула меня.