Мы целовались, и вдруг мобила снова радостно зазвенела.
— Ну, бля!
— Возьми трубку, — ласково протянула Ника.
— Ну, да, — сказал я, не в силах от нее на самом деле оторваться. — Сейчас.
Мобила заверещала в третий раз, и я, наконец, за ней потянулся.
— Алло!
— Васька! Я не знал, дома ты уже или нет, вы вроде с Никой кутили, и я…
— Конкретнее, Гринь!
Голос у него был какой-то странный, он непривычно жевал слова, так что, кое-что приходилось просто угадывать.
— Слушай, у меня зуб болит! — сказал Гриня.
— Ну, бля. Сочувствую.
— И флюс огромный выскочил, просто пиздец. Щека здоровая, как у жабы надулась.
— Да я тебя понял уже.
— И температура еще растет.
— А, — я махнул рукой. — Ну и возьми выходной. Я Ваньку подтяну. А ты ко врачу иди. И вообще бери, сколько тебе, там, надо. Здоровье — святое дело, сам знаешь. Вообще не парься!
Гриня, видимо, попытался радостно мне улыбнуться, потому что я услышал болезненное:
— Бля, ну бля.
— Да забей, — сказал я. — Нормально все, вообще-то. Ты лечись. Тебе трех дней, небось, и хватит, пока я в Ашхабаде.
— Ну, да, — сказал Гриня. — Спасибо, Автоматчик! По гроб жизни не забуду!
— Не за что, — засмеялся я. Потом звякнул Ваньке, еще одному моему охраннику, предложил резко планы поменять.
— Неожиданная командировочка и все такое. Деньгами, конечно, я компенсирую.
Ванька предсказуемо согласился, бабло он любил.
В общем, я немножко расстроился, что Гриня приболел, но не сильно прям. Какая-то все равно оставалась легкость и даже радость, солнце светило. Это был такой яркий, такой хороший летний, бесконечно прекрасный день. Я раскрыл окно, глянул на голубей далеко внизу, потом на синее небо далеко вверху.
— Хорошо! — сказал я.
Когда я обернулся, то увидел, что Ника спит, по-детски поджав под себя ноги.
— Такая ты малышка иногда, — прошептал я, а потом пошел в душ и пел там всякие песни, душа у меня пела.
Подвалили Ванька с Колькой, мы кофейку попили, побазарили. Потом Колька глянул на часы и сказал:
— Ну, пора, чтоб не нервничать.
Я посмотрел на них обоих с какой-то странной, отцовской нежностью.
— Ох, мужики, — сказал я. — Хорошо живем!
Ванька с Колькой переглянулись. Два таких шкафчика, но мозги у них были нормальные, в смысле это стереотип, что такие тупят. Ну, может, боксеры только.
— Ну да, — сказал, наконец, Ванька.
— Ты в порядке, Вась? — спросил Колька.
— Да просто настроение славное, а чего такое?
Докурил я сигаретку, и мы пошли. Взял только деньги да билеты, сумку оставил в коридоре. А зачем она мне, в самом деле? Все на месте куплю, если что-нибудь надо будет. Не хотелось терять эту свою легкость.
Когда вышли из подъезда, солнце на секунду ослепило меня. В том солнце было что-то детское, как будто оно переместилось на московское небо прямиком из дедовой деревни моих семи годков.
То есть, понятно, что солнце тогда и сейчас чисто физически одно и то же, но вы ведь понимаете, о чем я говорю?
Об этой апельсиновой его непосредственности, о странной, волшебной яркости.
— Во лето, мужички! — сказал я. — Вы только на это посмотрите вообще!
Мне показалось, что я ничего тут не знаю, в первый раз сам по себе появился в этом странном месте. Незнакомыми показались деревья, дома, арочка между двумя новостройками, острые спицы фонарей.
Прекрасно же увидеть все таким новым и сверкающим, будто игрушка в магазине.
Я улыбался и не мог перестать. Ванька и Колька смотрели на меня с волнением.
— Да ну вас, — сказал я. — Где ваша невинность детская?
Они заржали, и я заржал.
— Где ваша непосредственность?
Как у этого солнца, Господи, не знаю, как у этого неба, как у всего здесь. Странное было ощущение, будто у меня вдруг стал детский взгляд, другие глаза, которыми я смотрел на мир.
Наверное, это даже здорово немножко, так увидеть все, когда ты уже давно взрослый. Что вообще возвращается иногда такое ощущение, и ты живешь, живешь, живешь.
Я глядел на блестящие спины тачек, на сверкающие зеленью деревья, яркие пятна цветов в клумбах, и все вдруг перестало быть автоматическим и обычным, обрело какой-то высший, недоступный мне смысл.
Если бы только Саша была рядом, я бы ей в этот момент все объяснил, зачем мы живем на свете.
Я вдруг снова подумал о Снарках. О том, что, если Снарк это счастье, то вот такое. В смысле то счастье, у которого никаких условий, и которое может случиться с каждым просто потому, что так устроен мир.
И вот такого Снарка поймать никак нельзя, но зато он сам тебя поймает.