И тут мамочка моя, она выдала, навсегда я это запомнил:
— Ты, кретин, квартира-то здесь причем?!
Вот что любовь-то материнская делает.
— Мама, подожди! Вася, ты можешь мне объяснить, что происходит? Подойди к двери!
— Нет! — крикнул я. — Никуда я к двери не подойду!
— Вася, я ничего не понимаю!
— А кто тут чего-то понимает? Мамочка, может, она-то все знает!
— Я тебя убью! — крикнула мне мать. — Васька, дрянь такая, я тебе голову оторву!
— Не трудись! — крикнул я. — Мне и без тебя голову оторвет!
— Вася!
— Ну все! — крикнул я. — Сваливайте! А то вырублюсь я, и сам только умру, а не жахнет!
— Уж хорошо бы! — крикнула мамочка. И в этот момент, верьте не верьте, я почувствовал к ним такую нежность, прям до соплей. Они не начали меня там умолять, говорить, что любят, что обожают, жить не могут без Васеньки-Василька. Но если б начали — я б не поверил, это была бы уже какая-то другая семья, которую я не знал и не любил. А мамочка с Юречкой, вот они были — как на ладони. Моя мамочка с сервантом своим и брат мой с рукой единственной, и реагировали они так, как им должно было, и я вдруг почувствовал, как я правильно именно в этой семье родился, как люблю их невозможно.
Мамочка меня материла, на чем свет стоит, а Юречка кричал:
— Вася, головой подумай!
А я такой:
— Все, пошли вы все, не уйдете, пусть вы сдохнете тогда!
— Это он из-за травмы родовой! — кричала мамочка, не то Юречке, не то любопытствующим (стены-то в хрущевке нашей тоненькие были, вздохнешь тяжело — и то все знают, какая тебя печаль взяла).
— Сама ты из-за травмы родовой! — крикнул я. Я уже слышал и другие голоса (не в смысле — пизданулся, а в смысле голоса человечьи, соседские), и у меня сердце встало — это же я их убить собирался, а они — люди живые.
Отдельные слова я еще слышал. Слово "милиция", в основном. И подумал я: доблестная советская милиция не успеет, я окажусь быстрее. Я в этой жизни много-много раз еще так думал, но тогда впервые мне оно в голову пришло.
Тут смотрю: чайник с цветочком и клубничкой у меня перед глазами вроде как один, а вроде и два их, есть как бы душа его, полупрозрачная, витает над ним. И я такой заорал, что было сил:
— Вы, суки, меня достали уже! Я сдохнуть хочу! Умереть! Ничего мне от вас не надо больше! Я тут все взорву сейчас, пусть горит все синим пламенем, а вы живите, как хотите! Вы ж по миру пойдете, когда я тут закончу! Да! Поняли меня? Прав был батя, что сдох, что вас, паскуд, одних оставил! Это чтоб вы были счастливы!
— Что ты, Васька, несешь?
Юречка стукнул по двери рукой и, угар, я точно знал, какой.
— То несу! Все! Пошли все на хуй! Слава советской армии!
Я собрался было чиркнуть спичкой, но мама запричитала:
— Васенька, Василек, подожди минуточку, я тебя умоляю!
— Чего мне ждать?! Чего, я тебя спрашиваю, мне ждать?!
— Дурку подожди! — крикнула мать.
— Сука ты!
— Вася, ради Бога, постой! — кричал Юречка. — Подумай! Я знаю, ты себя жалеешь!
Но я себя не жалел, мне себя ни капельки жалко не было. Честнейшее мое слово такое: я ни секунды бы не пожалел, если б спичку эту взял и зажег. Ну, это потому, что у меня секунды бы не было, это прежде всего, но и в целом — смерти я не боялся, себя не жалел. А людей вдруг (звук быстрых шагов по лестнице, словно по гробу земля тук-тук-тук) пожалел и подумал: зачем я их убивать буду, они ж жить хотят.
Не, не передумал, конечно, не сразу, но сердце дернулось, зазвенело так. Сердце от газа у меня стало чистое-чистое, и мысли все прозрачные, будто я стеклянный. Я все знал в тот момент про себя.
И я подумал: люди вот бегут, дом оставляют, как в войну, и думают, что сюда могут не вернуться. Кому такое понравится?
А я просто хотел после себя что-то оставить, ну хотя бы руины. И я понял, что не могу убить столько живых людей, что мне их жалко, что они неповторимы. И я такой:
— И сервант твой ненавижу!
А людей — не, не ненавижу совсем. Люди это атас вообще, если так подумать. И я крикнул:
— Все, все, тогда эвакуация! Уводите детей и других людей!
Мамочка взвыла, а Юречка сказал:
— Это уже разговор!
— Не надо мне тут разговоры разговаривать! Я вам сказал свое!
Я подумал: а винище-то дома есть, или Юречка выбухал? Встал его поискать и упал тут же, сил раз — и не стало как бы. А потолок передо мной кружился, и я заметил, что дышу глубоко-глубоко, но как бы вхолостую. И так обидно стало. Не умирать жалко было, а трудов своих.
И я крикнул:
— Я яичницу сделал!
— Ух, сука, молодец какой! — крикнула мать.
Тут стал слышать треск, и было у меня видение, как дед, давно уже мертвый мой дед, каким-то летом моего детства крышу дома деревянного чинит. И я такой ему: